МИТЬКА-РУЧЕЙ
Не был рябым Митька, а был сильно веснушчатым и конопатым. До рыжести. А звали Митьку — Ручей. Ручьи любил, значит. В детстве я так дружил с Митькой, что врозь мы никуда и не ходили — только вместе. Рыбачить, летом, вместе. На лыжах, зимой, вместе. И в школе учились вместе.
Дожди на Урале шумные, настоящие — с горячими железными грозами, затяжные. Две недели — вода. Две недели — солнце. Струи большие, ласковые. Ручей прибежит под окошко, махнет рукой, — и мы на размытой дороге строим запруды, окапываем омута, соединяем их в сказочные каналы и плотины. Газетные кораблики пускаем по руслам пузыристых речушек и озер, рожденных широким июльским ливнем.
С хлебом в деревне плохо, а газет навалом. У председателя — пачка. У бригадира — пачка. Даже у колхозной доярки Фроси — газета, приклеенная к стене чулана, а на газете — Сталин. Ест Фрося в чулане, пьет чай — смотрит на вождя. Так ей, писала в Москве о Фросе «Правда», не только доить коров уютнее, но и жить легче. Пусть коровы не читали Сталина, но уж, наверняка, животные слышали о нем…
А Митька-Ручей странностями отличается. Зазовет меня в лес, далеко, далеко, и давай показывать тайные родники: под скалой — родник, под дубом — родник, под холмом — родник. Пробует Митька-Ручей на собственный вкус каждый родник, удивляется: — В этом вода медная, в этом вода серебряная, в этом вода золотая! — Митька читает разные мудрые книжки о суше, о морях, о недрах, скрытых от человека.
Сильнее других Митька любил серебряный родник. Серебряный родник, тонкий и сверкающий, прятался в скале. В ней он набирал силы, удали и, пробуравливая серый гранит, звенел: «Ребята, я с вами!»..
Это — Митька фантазировал, угощая меня пригоршнями холодной воды из серебряного родника. Чуть закружится голова иль заболит живот от щавеля или желудей, — к роднику. Митька вылечит. Хлеб у деревни забирали, мясо забирали, масло забирали, шерсть забирали, яйца забирали, картошку забирали, а родники забрать не могли. Пей и лечись, сколько угодно!..
Вместо куриных яиц мы с Митькой-Ручьем ели сарычиные, иногда — утиные. Вместо хлеба — репейные оладьи. Тяжело, правда, ешь их, а все равно есть хочешь. Зато газету Сталина печатали. Высокий, военный. Суровый, и вдаль глядит… В грядущее, объяснял Митька. Ну, вымерла наполовину наша деревня. В основном — инвалиды войны. Возмущались: «Гитлер не добил, а Сталин голодом доканчивает!»..
Теперь мы деревню жалеем. Даже вчера по телевидению о кулаках вспомнили — хвалили, слушать больно: честные, здоровые, опрятные, уничтожены в Сибири и на Колыме! А я размышлял: если жива еще Фрося, доярка, не менее честная, чем кулаки, что она о себе и о нас думает?..
Но тогда нам было не до Фроси и не до кулаков. Деревня вымирала, а строительство развивалось. Вся страна, как восклицала «Правда», сплошная стройка. Нахлынули строители и в нашу деревню. По вечерам патефон играл вальсы, непривычно модно одетые девушки и парни, в туфлях и ботинках, танцевали у школы на траве. Звенело счастье:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек,
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек,
И припев:
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек!..
Голос — могучий, не как у Кобзона, заезженно-гостевой и круглый. Да, натощак счастье усваивалось надежнее. Слушаешь — и есть хочется. Слушаешь — и гроб с очередным покойником втаскиваешь на гору, на кладбище, помогаешь нести старшим, измученным войною, едва затихшей, и щами из крапивы с щавелем. Но никто не смел сказать об этой нужде никому. Никто. Петь, пожалуйста, пой, но говорить — нет: страна строится, из военной разрухи выбираемся!..
Митька-Ручей был мечтательным человеком. Летом, в июле, мы убегали с ним на припеки, на солнечные склоны гор, и ели крупную красную клубнику. В траве огненные ягоды зовуще горели, похожие на круглые тяжелые яшмовые шарики, насаженные на стебли и приподнятые кем-то над зеленою малахитовой травою.
Митька рассуждал: «Все в земле есть, все. Алмазы и золото, яшма и хрусталь, медь и серебро, гранит и железо. А в морях — киты и акулы, в реках — осетры и крокодилы, а в наших горных омутках — форели и налимчики: ты его за хвост, а он под плиту нырь!..»
Митька-Ручей торопился расти и опытом запасаться. Мечтал выучиться на конструктора и соорудить огромный крылатый корабль с большущими трюмами и водить его. Летят, гладь — холмы, холмы или, глядь — болота мазутные, нефтяные, бензином воняют. Митька подруливает, включает насосы: мусор заглатывает один трюм, а горючечную жижу заглатывает другой трюм. Митька приборами уравновешивает на обе стороны корабля груз, нажимает кнопку и, взбодренная электрической скоростью, машина, санитар природы, царит и музыкально бибикает в небе.
За краем земли, рассказывал Митька-Ручей, имеется бездна, на дне обитают черти со сломанными рогами и отрубленными хвостами. Бабушка втолковала Митьке: черти, существа наглые и вредные, мутят воду, пожирают цветы, убивают морозом всходы пшеницы по весне, напускают на людей голод и вьюгу, вздувают на базаре и в магазинах цены на картошку и кефир. Бог и ломает, время от времени, им рога и укорачивает хвосты, дабы не зазнавались и не забывали про кару за гадости.
Я же сообщал Ручью свою тайну: желание начитаться книг и потом сочинять новые. Митька слушал меня и удивлялся: — Зачем тебе новые книги, когда и старых не прочитать — накопилось? Земля круглая и голова у человека круглая, пояснял он мне, значит, луна и солнце под них сработаны — тоже круглые. И море — круглое. Вода, молекулы, круглые, атомы круглые, иначе бы ручей не катился по камешкам.
— И клубника круглая, точно? Иная продолговатая, но круглая!..
— Ну, ну! — восклицал Митька-ручей. Горизонт окружный, небосвод окружный, а сердце какое круглое, сложи две ладошки, получишь сердце! — И Митька-Ручей довольно зажмуривался, на обогретой скале, где мы надолго располагались, вытянувшись на спинах и шевеля босыми ступнями.
Лучи солнца гладили наши лица, облупляли носы и уши, щекотали ноздри и пытались разомкнуть сжатые плотно ресницы. Митька-Ручей дорисовывал воображением свой огромный летающий корабль. Зубы у Митьки-Ручья редкие, а между двумя, передними, верхними, — щелка, и Ручей шепелявит потому: «Шижу я в капитанской каюте и шитаю рашштояние, ужлы, до Штамбула, жабегает помошник: — Товарищ командир, шудно на якорь не вштает!»
И Митька-Ручей показывал мне, как он пришвартовывает летающий корабль в порту Стамбула и запрашивает по рации: «Где у ваш мусор, мешающий расти цветам и дышать ребятишкам?».. Митька убеждал меня: — Бабушка шнает место в тайге, далеко, далеко, где древние родники шивы и шдоровы, зимою аворашиваются в снешное одеяло, а вешною за шолнышком текут и шветы за собою приводят!
Рыжий. конопатый, прочный и картавый, он улыбался доверчиво и неотразимо: сразу понятно — лесной, щедрый, сельский философ и будущий труженик на земле. Когда Митька шагал спокойно по улице, собаки из дворов направлялись за ним, коты, поодаль от них, уважительно сопровождали Митьку-Ручья. Настоящий хозяин.
Беда у Митьки-Ручья, конечно, известная: отец пьет водку, а, захмелев, бьет посуду и на мать кидается с кулаками. Мать плачет, а Митька-Ручей мечтает соорудить реющий корабль с пузатыми трюмами — чистить землю и пьяниц купать в порту, а сушить на пляже, дабы на палубе, мокрые, не простывали…
Маленький конопатый конструктор, где ты ныне? Жив ли ты и здоров ли. Отрезвел отец твой? Или и ты, измученный русским горем и нищетою, лечишь кручину хмелем? Отцам нашим и дедам нашим не дали свободы и покоя, а нам разве дадут? Бог не успевает ломать рога и хвосты укорачивать чертям столичным.
В молодости надеждами и радостью живешь: не замечаешь, кто за тобою наблюдает злобно, зачем наблюдает и собирается ли он помешать или ранить душу твою. Это — в молодости. Но помнет тебя судьба, бока заболят, а сердце заноет, наскорбится, натоскуется по доброте человеческой, отравленное людским ядом и неблагодарностью — иначе ты посмотришь и на себя, и на товарищество.
Посмотреть-то посмотришь, да решишь ли извечный вопрос: ну, зачем в нас ревность к дарованию, ненависть к чужой славе, зависть к соседнему богатству накапливается? Разве все даровитые — неправедники? А разве все известные — подхалимы? И богатые, конечно, не все, не все — жулики, хотя богатство у нас нормальным трудом не приумножить. Генерал, может быть, член Политбюро, допустим, роскошью забаюканные, о лихом народе иззаботятся?
Вряд ли. Скинут с поста — заскулили, завиляли, заканючили и от инфаркта, ретивые, угасли.
Но есть, много их, замкнувшихся на себе, притаившихся на собственном задании — за тобою, за тобою, да прошмыгнуть, обогнав, на пороге тебя объегорив, тенью твоею прослыв, а в рай или же в креслице более удобное прыгнуть и засесть в нем, похваливая тебя, дурака неутомимого, разве мало подобных?
Горлом берут. Круто расшвыривают, продвигаясь в чины. Робко кивая и еще робче подсюсюкивая, вылупляются из розовой скорлупы не сарычами, а беркутами, тарантулами кусачими — под свечками вытянешься, а тебе мерещилось: ты опытный и ты застрахованный достоинством и сдержанностью от настигнувшего тебя жала. Чалдон.
Но и мечтательные храбрецы не увядают. Не все под каблуками у аферистов оказываются: русский Сикорский Америку лайнерами воздушными снабдил, а русский Шаляпин волжским рокочущим басом Европу завораживал, а Покрышкин кровавых стервятников над русской замлею с неба обрушивал. Среди мечтательных и отважных хитрецам неуютно.
Но Митька-Ручей лишь о России терзается. Расти торопится. А созреет и защитить ее не постесняется, намертво встанет и прикажет: «Прекратите заражать озера и реки русские! Прекратите уничтожать русский народ болезнями и склокою!».. Митька-Ручей спасет Россию.
Митька отчаянным был и мечтательным парнем. Прибегает и кричит: — Пашли, пашли! Там строители родник убивают! Наш, серебряный, убивают! Скорей пашли!..
Босоногие, мы промчались километров пять за деревню, взъерошенные и ожесточенные, обомлели: где гордо мерцала скала, а под ней серебрился и посверкивал родник, бетонные глыбы нагромождены. Грязные и щербатые, они наползали и наползали, вися на тросах кранов, образуя цех № I, так нам объяснил плакат, пригвожденный к стволу молоденькой зеленой сосенки…
Загрохотало. Но грохот — чужой, мертвый. Взрывники. Округу варварам под завод подарили. Вот и гудит динамит. Митька-Ручей почесывает ободранные ступни и колени. Почесывает и, потрясенный, жалуется: — Знаешь, выучусь и разгромлю завод. Разгромлю! Ну, медный убили. Ну, золотой убили: А зачем же они серебряный убивают? Он врачевательный был, понял?
Вскоре родители Митьки-Ручья переехали в город и Митьку увезли. На прощание мы с ним попытались отыскать хотя бы след какого-нибудь знакомого родника, но ничего не нашли.
Пыль седая клубилась.
Уже тогда мы наткнулись на сплошную бетонную стену. Зона. И предупреждение: «Вход строго запрещен!» Возвращаясь, мы в знакомом овражке обнаружили сочащийся из камня родничок. Митька просиял и наклонился. Он жадно пил, а потом вытер губы и произнес: — Нет, горький. Слезами пахнет. Земля плачет…
Годы не бегут, как мы в детстве, и не летят, как Митькин корабль над землею, годы мигают: мигнут, мигнут, мигнут и ты — седой. Седее уральского куста сирени, белее сугроба уральского. И рыжий Митька, поди, в житейских метелях заизморозил — белый сделался.
А тут еще и чернобыльская трагедия нас принакрыла. Одно черное крыло десятки лет над Кыштымом, проклятое, трепещет, а другое ее черное крыло над Припятью распласталось. Какому сарычу или беркуту с ней сравняться? Дохнет — пепел черный по великой славянской равнине стелется. Черная смерть реет!..
И в Киеве мне легенду поведали — негромко и очень грустно.
В котле ядерном, реакторе, нейтронам тесно. Паника. Ахнет или не ахнет повторная смерть? И мимо рабочих, мимо инженеров, мимо академиков седой человек, в очках, в халате белом, в шапочке белой и в белых перчатках люк отпер. Включил — и опустился. В ад направился. Один. Что-то быстро, быстро заглушил в аду. Заглушил и на лифте поднялся на волю.
А за воротами атомной станции запнулся. Успел и умолк. Ядерный смерч в реакторе пронзил его. В Киеве мне и поведали: крупный ученый погиб, Ручей… Красивое имя, да?
1990