Могучее восхождение Валентина Сорокина
Собрание сочинений в одном томе Валентина Сорокина. «Восхождение» — так называется этот драгоценный подарок русскому читателю. Прекрасная книга, которая не только дает нам творческий портрет широко известного поэта, но о многом заставляет нас задуматься. Прежде всего о том, умеем ли мы по-настоящему оценить свое национальное достояние, своих корифеев, своих знаменосцев?! Ведь вот собрало уважаемое издательство в одном томе лучшее, что написал Сорокин, и видно, что есть, есть чем нам всем гордиться даже и при нынешнем нашем безвременье, в нынешней нашей, казалось бы, беспросветной русской смуте.
Поэта, неистового подвижника русской идеи Валентина Сорокина сейчас и «наши» и «демократы» все убежденно считают ключевой опорной фигурой русского лагеря, его надежным, никогда не дававшим сбоев мотором. Профессор Вл. Гусев, бессменный глава Московской городской организации Союза писателей России, сумевший ее сохранить и охранить от присваивавших писательскую собственность «дерьмократических» шакалов даже в самую хапужническую пору, дает такую лестную характеристику: «Валентин Сорокин — известный, авторитетнейший поэт, секретарь всех патриотических союзов, опытный политик, знает, что делает». А маститый критик В. Огрызко, главный редактор «Литературной России», в недавней проблемной статье «Венценосные страдальцы» (ЛР, №4, 2005 г.) не случайно, выбирая наиболее яркие, определяющие еще с далеких брежневских времен всю нашу литературную жизнь знаковые имена с той и с другой стороны политического «противостояния», дает крупные портреты «капитанов» — Даниила Гранина и Валентина Сорокина. И сопоставляет организаторскую, собирающую писателей вокруг себя деятельность «демократического» Даниила Гранина и «нашего» Валентина Сорокина. По значению, по влиянию, — тут Огрызко прав, — фигуры эти всегда были вполне сопоставимые, авторитет которых в литературных кругах считался незыблемым и к слову которых все прислушивались.
Валентин Васильевич Сорокин! Он заявил о себе сразу очень мощно и ярко. Пришел к нам тогда в конце 60-х годов в загнанные в «катакомбы», полуподпольные «русские клубы» под крышей ВООПИК — Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, прочитал стихи и всех покорил.
Любители поэзии и раньше слышали о нем как о наиболее перспективном выпускнике Высших литературных курсов. Знали, что у Сорокина с юности была трогательная любовная лирика. Проницательный критик журнала «Знамя» Александр Макаров, к сожалению, рано от нас ушедший, приветствовал «явление поэта-песенника с редким природным чувством ритма и слова» и, активно поддерживая в своей рецензии «тонкого лирика Сорокина», делал вывод, что «перед нами исповедь сердца, охваченного ненасытной жаждой жизни», и восторженно цитировал его:
Я живу, живу — и как не жил,
Я спешу, спешу — как не спешил,
Я люблю и полюбиться не могу.
Перед всем и перед всеми я в долгу.
Многие тогда думали, что Валентин Сорокин звонко примкнет к «исповедальной поэзии», составит компанию Евгению Евтушенко, Владимиру Цыбину, Андрею Вознесенскому, Белле Ахмадулиной, Новелле Матвеевой. Студенты в институтах переписывали его «Черемуху»:
Черемуха моя, оснеженная доля,
Одна ты у меня — на все большое поле.
Цвети, цвети, цвети, пылай, пока я молод,
Весенним солнцем день напополам расколот.
Я шел на шелест твой, на голос твой горячий,
И пела для меня звезда моей удачи.
Из ярости и тьмы, из грохота и света
Явилась ты ко мне, костер в ладонях лета!
Черемуха моя, оснеженная доля,
Одна ты у меня — на все большое поле.
Но в «русские клубы» Валентин Сорокин пришел не к «чужим», а к «родным» и открыл нам себя сокровенного. И он читал у нас по «катакомбам» не свою трогательную любовную «тихую лирику». Он храбро витийствовал о самом нашем больном — о Русском. И его стихи, опережая появление в столице самого поэта, вернувшегося в провинцию, побежали по рукам в подпольном русском «самиздате», как волны по русскому океану, молитвенно повторялись в «русских клубах», как богослужебная минея:
Нас ведут, и не библейским садом,
Не царя встречаем у ворот.
Словно волки, завладевши стадом,
Палачи терзают мой народ.
Все мы — люди и немножко — братья,
И за верность нашу красоте
Ты, Христос, недавно снят с распятья,
Мы же и сегодня на кресте.
Наши раны шиты-перешиты,
А могилы — у любой версты.
И в России символы защиты:
Воин, Богородица и ты.
Нас лишили даже честной битвы,
Но над нами ангелы поют.
Собирая клятвы и молитвы,
Храмы солнцелобые встают.
Мы были потрясены. Валентин Сорокин при советской власти, при действующем КГБ смел писать и даже публично печатать:
Угасание империи
Вколачивание догм — безверие,
Двор без ограды и ворот.
Еще держалась вся империя.
Но главный умирал народ.
Захваченные территории
Не просто, а назло врагам
Тянулись к собственной истории,
К поверженным своим богам.
А в Риме речи, в Риме посулы,
Величия нетрезвый дух.
И валят друг на друга консулы
Тоску очередных разрух…
Особо разгадывать шифр не приходилось. В «русских клубах» все знали, что Россия по сокровенному православному преданию это Москва — Третий Рим, и всё всем было нам сразу понятно. А про «Грабителей» с чужими лицами Сорокин и вовсе, размахивая кулаком, читал по «русским клубам» в лоб:
Ой, не храмы разрушали это.
Русь, тебя хотели сжить со света.
Увозили золото, иконы
Варвары, презревшие законы.
Увозили доброту и веру.
Непокорных ставили к барьеру.
И над тем, кто сердцем не отрекся,
Револьвер ни разу не осекся.
Мы плакали навзрыд, слушая Сорокина. Триумф тогда у молодого, красивого, «фактурного» уральского казака, обладавшего прекрасными ораторскими способностями, как Владимир Маяковский, был у нас в «русских клубах» бешенным. Он просветлял наши взгляды, выводил нас всех из унижения. Он громко возглашал в своих проникновенных, яростных стихах о том, о чем мы шептались с оглядкой, что нам казалось и сказать-то вслух никак нельзя, а то сразу заклюют. И он многое внутри нас всех перевернул, заставил поверить в себя — в русскую правду.
Когда в октябре 1967-го года молодой Валентин Сорокин по моему приглашению (а я был тогда на общественных началах ответственным секретарем «русских клубов» и выполнял решения нашего «подпольного штаба») приехал, чтобы выступить с творческим вечером в Высокопетровском монастыре на углу Петровки и Бульварного кольца, в зале Центрального Совета ВООПИК, то все мы ждали сенсации. Планировалось выступление сугубо перед «штабом», но зал был битком набит, стояли в проходах. Да и кто? Какие люди, какие имена! Такие, как Владимир Солоухин, два знаменитых Иванова, автор «Руси изначальной» и автор «Вечного зова», главный редактор «Молодой гвардии» Анатолий Никонов. И седовласые академики, такие, как Игорь Петрянов-Соколов, Борис Рыбаков и Борис Раушенбах, и народные артисты уровня Ивана Семеновича Козловского и Людмилы Зыкиной. И мэтры литературной критики, великие знатоки поэзии Юрий Прокушев и Евгений Осетров. И звезды русского духа, через ГУЛАГ прошедшие, такие, как Олег Волков. И в штатском священники из издательского отдела Московской патриархии, приведенные лицезреть чудо Господне архиепископом Питиримом. И «наши люди» из ЦК КПСС и КГБ (были среди нас и такие!). И тогда молодые, но в будущем ставшие знаменитыми деятелями «русского возрождения» Дмитрий Балашов, Сергей Семанов, Олег Михайлов, Петр Палиевский, Святослав Котенко, Дмитрий Урнов, Виктор Чалмаев, Вадим Кожинов, Татьяна Глушкова, Марк Любомудров, Иван Лысцов, Виктор Петелин, Борис Леонов и многие другие. Все-все наши русские подвижники, на помощь и самоотверженную защиту которых мы каждодневно опирались в работе «русских клубов», вдруг непременно захотели присутствовать, чтобы собственными глазами увидеть чудо, про которое подпольно все шепчутся, как о знаке Божьем.
И чудо у всех на глазах свершилось. Будто видение отрока Варфоломея явилось нам с пророчеством о возрождении Святой Руси. Молодой парень в белой льняной рубашке. А какой в нем неистовый дух, какая великая одержимость русской идеей! Да и стихи уже звучали явно не юношеские, не с ломающимся голосом, а крепкие, зрелые, выпуклые, весомые, неотвратимо берущие за душу. Не было ни одного тогда, кто не был бы им покорен, кто тогда не возликовал бы душой и сердцем. Долго, неистово мы все хлопали парню с Урала. Настроение было у всех приподнятое, счастливое, все понимали, что великий праздник души у нас. А потом мы долго-долго говорили о том, что вот прорывается из катакомб русский дух, что поднимается Святая Русь, что неумолимо грядет Русское Возрождение, раз уже такие, как Валентин Сорокин, таланты русская земля опять родить начала.
Знаменитый литературовед Юрий Прокушев, — тот, который в советское время мужественно реабилитировал полузапрещенного Сергея Есенина и затем буквально вытащил из забитости уже целую плеяду молодых талантливых русских поэтов, напечатав их книжки и организовав прием в писательский Союз, — послушав молодого Сорокина, провидчески изрек: «Это тот поэтический мессия, которого Россия ждала. Преклоним колени и воспоем славу Господу, что нас не забыл. В России родился поэтический гений. Валентин Сорокин — поэт, равный Некрасову, Блоку, Есенину».
Маститый поэт Василий Федоров, который считался живым классиком, твердил, что Сорокин явлен нам самой природой как золотой самородок. Что слово у него нестертое, самоигральное, образы пламенные, будто из печи огненной, а поступь стиха величественная, богатырская. Евгений Осетров, который затем будет вместе с Юрием Прокушевым бережно опекать талант Сорокина и напишет предисловие к его первому «Избранному», вышедшему через десять лет в 1978 году, в тогда преимущественно издававшем сочинения классиков издательстве «Художественная литература», восторгался, что молодой поэт — уже готовый мастер. Как бы уже самой природой ограненный сверкающий алмаз.
Мы все были поражены явленным нам знаком Господним. Мы были такие забитые партийным гнусным «яковлевским» агитпропом, каленым железом выжигавшим из всех нас память предков, подсознательное внутреннее генетическое воспоминание о Святой Руси. Мы так боялись даже сказать про себя, а не то, чтобы вслух, что мы — русские, а вовсе никакие не безнациональные «интернационалисты» — безликая сиропная «общность» под иудейским ярмом по имени советский народ. Мы привыкли к «катакомбам».
Мы носились тогда, как курица с яйцом, с «тихой поэзией». Термин был введен в критику Вадимом Кожиновым, сгруппировавшим вокруг себя и ревниво опекавшим целую группу необыкновенно одаренных, очень музыкальных «тихих парнасцев», таких прекрасных лириков, как Николай Рубцов, Владимир Соколов, Анатолий Передреев, Юрий Кузнецов, Николай Тряпкин. Мы все дико радовались, что «они», понятно кто, чуть-чуть ослабили ярмо и что «ихняя» советская власть, оставив для своих погремушек — продажных «евтушенок» и вертлявых «риммо-казаковых» -громкую трибунную поэзию и громадные массовые залы, наконец-то отвела и нам, русским «туземцам», свою скромную нишу. Не разрешила, но смотрела сквозь пальцы на наши полуподпольные крохотные комнатки в местных отделениях ВООПИК, где мы обиходили скромную «тихую поэзию» для души. Что хоть это-то нам, русским, стало можно. А Вадима Кожинова «чужие» — неслыханное дело — в полностью своей, до последней кровинки «ихней» «Литературной газете» даже иногда стали печатать. Прежде всего, чтобы было в кого покидаться камнями в фальшивых литературных дискуссиях, в которых всегда выигрывали «чужие». Но также и вполне резонно считая, что Вадим Кожинов невольно работает на «них» — делает выгодное «им» дело. Зажимает, ломает, опекаемых им поэтов, загоняя под планку «тихой лирики». Ставит русских певцов, как нищих духом и способных только к «тихой лирике», как бы на паперть, на свое скромное «блаженное» место. Занимается невольно «профилактикой» (термин 5-го управления по борьбе с инакомыслящими, где любили «беседовать по душам» с Вадимом Кожиновым, и кто кого «пропагандировал», направлял исподтишка — каждый думал, что он?!), не пуская русских в прямые бунты и к политической открытой трибуне. Мы знали о «профилактике». Но были убеждены Кожиновым, что извлекаем из нее определенную пользу, и поэтому приняли и одобрили «блаженную» игру Кожинова в «тихую лирику». Хотя, увы, уже из нашего времени стало видно, что, насильственно заставляя пригнуть голову для паперти и загоняя в прокрустово ложе «тихой лирики», по крайней мере, четверых своих высокоодаренных подопечных Кожинов погубил. Бились, как птицы, в силках Рубцов, Кузнецов, Передреев и Соколов и, увы, все кончили трагически, преждевременной, а то и насильственной смертью отчаявшихся. Но тогда мы все рьяно поддерживали Кожинова, считая, что он прав в своей хитрой игре и надо довольствоваться хоть малым. Пусть хоть такой есть сдвиг. Через скромную «тихую лирику», но осуществляется маленький прорыв к своим корням, к Святой Руси.
А тут вдруг народился у нас, русских, талант вовсе не для милостынной паперти, а именно для русского бунта — для великой и яростной всенародной трибуны. Помню, мы даже растерялись. Пришел не с Кавказа, а с коренного Урала, из самой что ни на есть коренной почвенной сермяжной России русской сменщик Владимиру Маяковскому (а тогда Маяковский, напомню, был официально непререкаемым эталонам советского поэта — «агитатора, горлана, главаря»!). И сменщик-то весь «наш», до корней волос русский. Наконец-то объявился свой русский агитатор, горлан, главарь — и не футуристический, не авангардный, не в левых до дыр советских штанах, а мощно, величественно, неотвратимо шагающий, как русский богатырь из былин. Видно было, что такой стену прошибет головой, а молчать да на паперти милостыню просить не будет. За Русь Святую либо голову быстро сложит, либо великую русскую поэзию пушкинского, некрасовского, есенинского накала возродит. Помню, Кожинов даже возревновал, хотя ведь только радоваться, обниматься всем нам надо было, что не одной «тихой лирикой» теперь будем живы.
Критик Олег Михайлов, человек, воспитанный на Иване Бунине и удивительно чувствующий поэзию, сумел сквозь «ихнюю» цензуру даже протащить в печать точку зрения «русских клубов». Исподволь, из-под «ихнего» пресса он объяснял русским почитателям: «Для Сорокина-поэта характерна не тщательная отделка деталей, когда перо, разбегаясь в мастерство, занято, преимущественно частностями, блеском найденной метафоры, но широкие мазки, художественный темперамент, временами выплескивающийся через край, подчас опережающий ток логики. Его строки напитаны молодой удалью и задором, сокровенной нежностью и чувством нерастраченных сил, надобных Отечеству — поэзии — любимой. Это оперенное гордое звучное слово». Мудрая оценка Олегом Михайловым творчества Валентина Сорокина сейчас видна еще зримее. Это ведь как в живописи: есть «малые голландцы» или Павел Федотов, мастеровитые, прописывающие детали, а есть великие Джотто или Василий Суриков (великий творец «Утра стрелецкой казни»), писавшие крупные полотна мощными мазками. Кому какой дар от Бога дан. Валентин Сорокин вошел в русскую поэзию эпическими, как фрески, драматическими поэмами, такими, как «Дмитрий Донской», «Евпатий Коловрат», из которых самая знаменитая «Бессмертный маршал» (о Георгии Жукове). Но хотя тогда еще этих величавых поэм у молодого парня не было, чуткий критик Олег Михайлов их провиденциально предчувствовал. И не ошибся в предвидении своем. Мы все не ошиблись.
Тогда же «штабом» было принято решение «вытащить» Валентина Сорокина в Москву. Я говорю «вытащить», потому что в те времена строгих прописок это было очень и очень не просто. Требовались соответствующие решения «инстанций». Но мы справедливо посчитали, что, если для тех же Николая Рубцова или Валентина Распутина, Василия Белова, Виктора Астафьева, воздух провинции живителен — они не отрываются от корней, то для Сорокина по характеру его Божьего дара нужна центральная трибуна. «Такого нельзя держать в монастыре, надо его на Красную площадь!» — помню, наставлял нас Питирим.
Мы прислушались к церкви. Валентин Сорокин вскоре получил место заведующего отделом публицистики, а затем поэзии журнала «Молодая гвардия». Проявил прекрасные организаторские способности, привлек свежие таланты из глубинки со всей России. И мы вдвинули его в «номенклатуру» — главным редактором в организовывавшееся чисто русское по задачам и штату издательство «Современник» к Юрию Прокушеву. Тут нам очень помог член Политбюро Константин Черненко, занимавшийся кадровыми вопросами, по духу человек очень русский. Незаслуженно оболганный «ими». Черненко умно на привале на охоте у костра почитал лирические стихи Сорокина любившему поэзию Брежневу, и, несмотря на яростное сопротивление, нерусских сил (гнусного «чужого» отдела пропаганды ЦК и КГБ с Андроповым-Файнштейном — война за пост главного редактора ключевого издательства была насмерть!) закрытым решением ЦК КПСС Сорокин все-таки был утвержден главным редактором «Современника». Были в брежневскую пору и у нас на русской улице иногда праздники. Что-то и мы, «Русская партия внутри КПСС», настойчиво требуя свою русскую штатную долю в высшей номенклатуре партии, свои штаты в большой политике, умели пробить.
Понимали ли мы, бросая с ходу Сорокина в самое пекло, на знаменосное, неистово русское издательство «Современник», на какие тяжкие испытания духа обрекаем мы молодого, неискушенного в московских хитростях и жутких закулисных интригах поэта? Да, понимали. Но Юрий Прокушеву позарез нужен был самоотверженный помощник. Штаб подпольного русского движения обошелся поэтому с Сорокиным, как на фронте — лучшего бросают в бой на самый опасный, ключевой участок фронта. И Сорокин был на «Современнике» у Прокушева, как полководец Жуков у Сталина в Отечественную войну.
«Чужие» его сразу же начали подло травить. Андропов решил доказать Брежневу, что тот ошибся, поддержав Сорокина. КГБ грязно организовывало анонимки, клеветнические письма. Подсылали своих провокаторов, которые затем писали «сигналы». Почему-то именно Сорокина решили выкинуть из квартиры, когда КГБ понадобилась «явочная» квартира именно в писательском доме для миллионерши Онасис. Имена Сорокина наказали на Комитете Партийного Контроля по сфабрикованному обвинению в неуплате партвзносов — хотя сама секретарь по идеологии Кунцевского райкома Савицкая, мать космонавта Светланы Савицкой, принесла ведомости и показывала, что он уплатил взносы вперед, еще в предыдущем году — он же не виноват, что его книга задержалась с выходом… Сорокина вдруг на том же КПК обвинили, что он не может занимать должность, так как у него нет полноценного аттестата зрелости, что он, мол, Высшие литературные курсы незаконно закончил с аттестатом всего лишь ремесленного училища. И пришлось Сорокину, уже будучи широко известным поэтом и главным редактором, унизительно садиться на школьную скамью рядом с юношами, сдавать на аттестат зрелости. Сорокин на отлично сдал экзамены и получил аттестат. Но почему никто не требовал аттестата зрелости от Горького — судьбы-то одинаковые?! И «университеты» те же.
В литературу Сорокин шагнул с завода — от мартена, в котором варил сталь. А к мартену пришел ведь он с хутора Ивашла (ива шла!). Отец его был лесник, знавший язык зверей и птиц, понимавший голоса природы, и очень музыкальный человек — гармонист, лучший в районе. Мать была крестьянка-сказительница, из тех, которые сохраняют в народе фольклор. Помнила еще былины про Жидовина Хазарина, про Ермака, про Пугачева и Чапаева. Пересыпала свою речь множеством пословиц и поговорок. В семье было десять ртов. Но жили не бедно, как все уральские казаки. Вокруг были леса, озера и заводы. Однако война — отец ушел на фронт, был шесть раз ранен. Пришлось семнадцатилетнему парню кормить семью, подаваться в Челябинск в «ремеслуху», а затем в мартеновский цех №1. У Горького были «мои университеты», Горький так и книгу свою назвал. Похожими стали сорокинские университеты, из которых он попадет с Урала в Москву на Высшие литературные курсы — чтобы, — забегу вперед в своем рассказе, — через много-много лет в зрелости, самому вот теперь уже двадцать пять лет, как ими руководить. Но это, в общем-то, не удивительно. Просто хорошо знал Союз писателей СССР, кому свои Высшие литературные курсы, специально созданные для поддержки народных талантов, доверить. После издательства «Современник», Сорокин, как взял на себя Высшие литературные курсы, так, несмотря на все смуты после падения советской власти, ВЛК и сохраняет, не дает им развалиться, погибнуть.
Подобно Максиму Горькому, Валентин Сорокин помешан на поисках самородков из глубинки. Уж кто-кто, а Валентин Васильевич ни одного приехавшего учиться «на писателя» парня из глубинки никогда не отпихнет, напротив, обласкает, будет беречь, и каждому опериться, войти в литературу всем, чем может, пособит. В советское время, бывало, приезжает из командировки в Сибирь радостный: «Какого парня отыскал, талантище. Надо его немедленно издать. По молнии». — «Валентин Васильевич, тематический план сверстан, ни одной свободной позиции» — «Ну, дай план. Ура, нашел парню место!» — и вычеркивает себя: «Сорокин подождет! Меня и так везде с объятьями принимают!» — Вот такой уж по самой своей натуре человек.
Самоотверженный радетель за других в общественной жизни. Он и в своем творчестве, в стихах и поэмах, прозе и публицистике прежде всего соборник — радетель за Россию.
Он, пожалуй, как Федор Тютчев, тут наиболее последователен и программен. Хотя поэтическая линия у него сугубо своя, неповторимо сорокинская, уральской отваги и есенинской пронзительности.
Помню, мы, литературные критики, привыкшие всех расставлять по ранжиру, каждому непременно найти своего литературного предшественника, установить традицию, поэтическую линию, которую он развивает, были даже немного в растерянности, когда талант Сорокина вдруг победно объявился. За кем его в ряд ставить? Корни у него такие глубинные, былинный, почвенный сплав такой мощный, что, похоже, что надо ставить его прямо за великим безымянным автором «Слова о полку Игореве»!
Евгений Иванович Осетров, мой учитель, помню, уже после грандиозного успеха творческого вечера Сорокина в октябре 1967-го это нам всем и сказал. Осетров — автор уникальных книг-исследований о «Слове и полку Игореве» — ему ли не чувствовать лучше других эту прямую преемственную линию от «Слова» к Сорокину через века?! Помню, и Дмитрий Сергеевич Лихачев, когда Осетров «Избранное» Сорокина со своим предисловием ему в 1978-м подарил и своими сокровенными соображениями с Лихачевым (в ту пору, еще «нашим», не перебежавшим на поклон к «дерьмократам») на будущее молодого автора поделился, то подтвердил, что Осетров в своих предчувствиях, может быть, в чем-то прав. Да, мол, высокая эпичность, патриотическая обнаженность и особый язык, раскаленный, пышущий удивительным сплавом язычества и христианства, у Сорокина созвучны «Слову», на одной со «Словом» волне. Но, мол, надо все-таки еще не спешить бить в литавры и трубить в трубы о гении. Не сломать бы ранними захваливаниями парня. Мол, посмотрим, как развернется сорокинский талант.
Время показало, что Сорокин развернулся мощно и действительно по-богатырски, как истинный эпический поэт — сказитель нашего времени, наследник древнерусского пламенного «Слова». Сам его внутренний склад не мог не выплеснуться в пафосном эпосе, в великой русской соборности, в современном призыве русских к объединению для спасения Отечества.
Все его поэмы шли через цензуру чрезвычайно трудно. Книги стихов урезали наполовину. Почти за каждую строку шел бой. Критик В. Огрызко сейчас наивно удивляется: «Если поэта зажимали, то почему его так часто издавали? А если он считался неугодным, то почему периодически награждался орденами и государственными премиями? Действительно Сорокин стал жертвой интриг со стороны партийной верхушки, или это он просто сотворил себе красивую легенду?» Но тут все просто объясняется -молодым надо понять тогдашнюю особую раскладку сил в правящей партии. На поверхности вроде бы мирно, «интернационально» сосуществовали, но за кулисой тогда насмерть боролись за влияние «Иудейская партия внутри КПСС» и «Русская партия внутри КПСС». Сорокина «они» возненавидели сразу, увидев в нем именно набирающего силу великого русского поэта. КГБ арестовывало артистов-чтецов за чтение поэм «Дмитрий Донской» и «Бессмертный маршал» (знаменитого тогда чтеца Кузнецова мы еле-еле вынули из лубянковского застенка). И нам приходилось каждый раз поднимать на ноги все связи «Русской партии внутри КПСС», чтобы книжки Сорокина выходили. Открою уж тайну «русского клуба»: бывало, что приходилось даже просить «нашего» члена Политбюро Черненко, чтобы тот уговорил Брежнева (последнюю «инстанцию»!) посоветовать Андропову-Файнштейну отступиться. И не проводить очередные лубянковские «зачистки» Сорокина. Мол, это бы надо мудро сделать в интересах стабилизации общественного мнения, и учитывая масштабность и колоссальный авторитет фигуры Сорокина в русских кругах. Разрешил же, мол, Сталин «Русский лес» Леониду Леонову и «Тихий Дон» Михаилу Шолохову. Мол, все равно уже поэмы «Дмитрий Донской» и «Бессмертный маршал» широко пошли через самиздат по рукам и даже уже их в клубах перед переполненными залами профессиональные чтецы-эстрадники, ловя успех, читают. Лучше, мол, не подрывать гонениями на Сорокина авторитет советской власти. С национальными русскими величинами такого масштаба, как Сорокин, даже всесильной партии надо считаться. И такая аргументация на Брежнева действовала.
Вообще нынешнему поколению надо бы знать, что Константину Черненко, как и Леониду Брежневу, «они» при жизни пятки лизали, беспардонными «коротичевскими» дифирамбами все страницы газет заполняли, а потом оболгали, грязью с ног до головы залепили. Абсолютно неграмотного прохиндея и самодура, законченного троцкиста и сатаниста Хрущева за то, что оклеветал Сталина, в «перестройку» славили, икону из нехристя делали. А Брежневу «застой» приписали. Между тем, я не сужу о хозяйстве, но уж в области-то культуры при Брежневе был самый расцвет. Василия Белова, Федора Абрамова, Бориса Можаева, Виктора Астафьева, Валентина Распутина, Николая Рубцова, Василия Федорова мы, русские, получили возможность открыто в своем издательстве «Современник» печатать. И, кстати, «пробил» через «инстанции» те же «Кануны» Белова — великую эпопею, равную «Тихому Дону», — именно самоотверженный, неистовый главный редактор «Современника» Валентин Сорокин. А вожди ему это делать дали — от гнева Суслова и Андропова его прикрыли. Нет, Сорокин не ходил у вождей любимчиках. Но и Брежнев, и Черненко хорошо понимали, что нельзя все время русскому духу кран перекрывать, все гайки завинчивать. А то паровой котел разнесет. Боялись взрыва — русского бунта. Потому Сорокину и делали послабления. С его популярностью в русских кругах вожди считались.
Брежнев в молодости был очень неглупым человеком. Бесчисленное количество хороших стихов на память знал и любил в молодости читать стихи в компаниях. Черненко же и вовсе был культурным гуманитарием, историком по образованию. И рядом с другими членами Политбюро, совершенно серым «кардиналом партии» Сусловым, ничего, кроме Маркса, не читавшим, или тем же Андроповым-Файнштейном — вообще ничего не кончившим и самообразования никого не сумевшим получить, истории России не знавшим, культуры ее не понимавшим и не принимавшим, только джазом душу себе отводившим (у него и кличка внутрипартийная была Джазист) — Черненко выглядел светочем. Во всяком случае, ему хоть можно было что-то объяснить. Черненко и Брежнев, любивший его стихи, и спасли Сорокина. Не дали Андропову Сорокина в лагерь засадить, хотя тому этого очень хотелось — русских, тем более, православных, «они» всегда готовы были забить насмерть.
Я отвлекся на эти воспоминания о Черненко и Брежневе, потому что иначе молодым критикам, таким как В. Огрызко или В. Бондаренко, теперь не понять, почему это вдруг русские самородки в брежневскую пору при засилье насквозь «чужой» Лубянки все-таки выживали. Почему Сорокина не постигла трагическая участь якобы покончивших с собой Сергея Есенина и Владимира Маяковского? Хотя попытки физически убрать Сорокина, довести его «до самоубийства», скажу как прямой свидетель, были, и только вовремя подоспевшие русские друзья его уберегли.
Слава Господу, что Валентин Сорокин не дал себя сломать, что остался верен своему подвижническому духу. Что-таки осуществил свое могучее восхождение на вершину русского Парнаса, где имя его сейчас стоит рядом с самыми выдающимися поэтами в русской истории. Уверен, что время будет только прибавлять славы звучному имени Валентин Сорокин за благородное жертвенное служение Русской Идее. Он нас всех призывает:
Очнитесь, люди русские,
Нет ряда серединного:
Сломать дороги узкие
Вставайте до единого,
Пусть платятся предатели,
Познавши дерзость встречную, —
За крест отца и матери,
За нашу верность вечную.
Сорокин — неповторим. В антологиях русской поэзии среди других самых именитых авторов его стихи даже нелитературовед сразу опознает -по одному ему присущей особой сорокинской интонации, по неудержимой образности, сгущенному метафоризму, полетной эпичности каждого эпитета, каждой ассоциации. По чудесному, как град Китеж, внутренному миру сорокинской поэзии. Юрий Прокушев писал: «Блистательным творцом чудесного художественного мира в Слове стал выдающийся писатель современности — Валентин Сорокин, несомненно, вершинный поэт нашего времени, под стать колокольне Ивана Великого».
Только Сорокин дает нам увидеть, что «ночью особенно светятся белые души берез»; «клубится ночь, густа»; «в апреле звенят не капели, а вещие струны земли»; «холм, как мамонт буреломный, вышел к берегу напиться»; «и летит распятой птицей по-над крышей черный крест»; «уже, набухая громами, в тайгу проползли облака»; «горит моя рябина, как ранняя заря»; «словно колокол, лес языкат». Только Сорокин может свести в своих поэмах и органично вписать в драматическое действие бойцов, русалок и чертей рядом с Жуковым, Сталиным, Гитлером и Паулюсом. Только у Сорокина, как в «Слове о полку Игореве», природа былинно оживает и воюет вместе с ангелами Господними волком и лисицей, лебедем и соколом за Святую Русь. Только у Сорокина душа всегда нараспашку, сердце звенит, как колокол, а русские слова — струны, на которых играет Господь. Сорокин поразительно русский человек, воплотивший в самом в себе все наше святое, самое заветное, самое, самое наше родное.
Но самое главное — Валентин Сорокин всегда говорит нам правду о себе самих. Наш выдающий прозаик Петр Проскурин написал о Валентине Сорокине: «Литература, именно русская, начинается там, где она говорит совершенно полную, беспощадную правду о жизни и о человеке. Сорокин ни в одной строчке своего творчества не солгал. Он сказал ту правду, которая и является сутью нашего народа». И большего признания своего таланта, чем такая оценка, для русского поэта не может быть.
Александр БАЙГУШЕВ
8 февраля 2005 года