КРАСНЫЙ КОНЬ (Завершение очерков )

КРАСНЫЙ КОНЬ

(Завершение очерков )

 

Раньше нужно было быть знаменитым, чтобы позволить себе закатывать скандалы; теперь нужен скандал, чтобы стать знаменитым.

Морис Шевалье

 

В литературно-цензурном океане, в национальных и антинациональных морях сионистские пираты вместе с жидами русскими часто поднимали шторма вокруг малоодарённых голов Гангнусов и Бродских, Галичей и Вознесенских, Адамовичей и Граниных вчера.

А ныне ураганы — вокруг Березовских и Гусинских, Чубайсов и Гайдаров, Киселёвых и Доренок. Русские люди особый интерес и уважение питают к международному ворью: сострадальцы исторические!..

Но грядёт расплата — за унижение русских!

Но грядёт суд — за ограбление русских!

Но грядёт возмездье — за уничтожение русских!

Красный конь, выноси, выноси, выноси меня в просторы звёздные!

 

ЕГО ПОБОЯЛИСЬ УБИТЬ

 

Мы изворачиваемся, ловчим, а не говорим главного. А глав­ное — мы вплотную подошли к рубежу раскола нашей интеллиген­ции. И есть люди, ретивые, в иных газетах и журналах, способ­ствующие расколу, обидам, оскорблениям, разжиганию конфликтов и межнациональных недоверий. Сколько лет, рассуждает писатель Иван Шевцов, разворовывали и оскверняли могилу героев Куликов­ской битвы — Пересвета и Осляби?

— Но микрофоны, Иван Михайлович, молчали, телеэкраны молча­ли, газеты молчали, журналы молчали!

— Заговорили, когда молчать уже было нельзя. Да и вообще я удивляюсь русскому терпению. Русские молчат, а рядящиеся под русских, орудуют… Ну, например, Борис Васильев, замкнулся на русском «шовинизме», о чем бы ни затеял беседу, обязатель­но наступит «на мозоль шовинизма», то разлагающегося, то вла­стно давящего, то шовинизма, погрязшего в русском невежестве, и в русской жестокости, а сам, Борис Васильев, взял русское имя, может, псевдоним, но русское имя. Русскоязычный литера­тор, а русское презирает. Финт!..

— Чем Вы объясняете подобное поведение?

— Объясняю нашей беспечностью, известной безнаказанностью. А могли бы Ивановы, Наталья, Татьяна и еще третья Иванова, за­был, как ее зовут, позорить другой народ, кроме русского, так последовательно и грубо? Позорить, противопоставляя его брат­ским народам, могли?

— А они-то хоть Ивановы?..

— Трудно сказать…

— Особенно Наталья!..

— Да и Татьяна тоже!..

— А третья?..

— И третья!.. Почему я, Иван Шевцов, болезненно реагирую на их статьи? Меня били такими же эпитетами, какими Ивановы бьют ныне лучших наших людей.  А Татьяна Иванова «разгромила» даже нашу Ставку, Комитет Обороны: так выдала маршалам и генералам военной поры, не приведи бог! Громила она в «Огоньке» верховное командование беспардонно, упоенно, с натиском, как Лосото и Кучкина громили «Память». Дескать, в «Памяти» — дураки, а они, вдвоем, — умные! Смех.

— Но их статьи помогли хорошим людям организоваться, а про­вокаторы саморазоблачились.

— Да, не было бы счастья, да несчастье помогло. Не только доброта и правда организуют людей, но и — ложь, клевета. Ко­му, кому, а Кучкиной и Лосото «Память» благодарна.

— Кучкина, Лосото, кто они?..

— А те же Ивановы!..

И я подумал: внешне, кажется, легко Иван Михайлович перено­сит напрасные наскоки, но внутренне — ядовит, и, понятно, не от критической щедрости к нему, к тому, что смог он, удачного и неудачного, сделать за долгие годы.

Мысленно я вернулся к статьям Кучкиной, Лосото, Татьяны Ивановой, Натальи Ивановой, еще Ивановой… и задержался на «личном» факте.

Наталья Иванова во всех своих статьях атакующе бесцеремон­на до перехлестов. А перехлесты заставляют ее часто громко восторгаться тем, что она спешит заявить, заставляют ее часто самовозжигаться, уродовать чужие стихи, чужой смысл, чужую картину, над коими она занесла свой жилистый кулак с длинной сухой, как лучина, деревянной ручкой, опущенной в оловянную чернильницу сталинской поры. Уродливой ручкой она способна через четыре головы метко дотянуться до пятой и сокрушить…

Так в статье «Вверх по лестнице, ведущей вниз», опублико­ванной в «Литературной газете» 29 апреля 1981 г., Наталья Ива­нова говорит: «В. Сорокин откровенно прямодушен в своих стро­ках (как насчет «избыточной поэтичности» — пусть решит читатель):

Все чувствовать, слышать и видеть охота,

Понять и БЕССМЕРТНО ПОВЕДАТЬ — КЛЯНУСЬ Я!

…Березы, вы — лебеди, цапли, сороки (? — Н.И.),

Зеленые иволги отчих раздолий (?! — Н.И.),

Я знаю, МНЕ ВЕЧНЫЕ ВЬПАЛИ СРОКИ

Звенеть о призванье, надежде и доле.

И костью я крепок, И ВЗОРОМ НЕ ПРОМАХ…

Что же останется вечным и бессмертным, о котором хочет зве­неть В. Сорокин?

Коварство состоит в том, что критик не в состоянии предать поэта осуждению — предает сам себя автор»…

Наталья Иванова проявила удивительную бестактность. Она взяла три строфы из единого стихотворения, размежеванных дру­гими строфами, обрезала и «обработала» их так, как ей подсказывало ее «гуманное» желание, и в глупо искаженном виде приподнесла все это «творчество» читателю. Но…

Уходят березы в мятущемся дыме,

В разбросанной хмари большого июля.

Уходят, уходят холмами седыми,

В ложбинах которых века потонули.

Родные просторы, леса да болота,

Луна, что плывет над полночною Русью.

Все чувствовать,

слышать

и видеть охота,

Понять и бессмертно поведать — клянусь я!

Но дождь пронесется, но ветер просвищет,

Но в травах заискрятся первые росы.

Сквозь древние сказки, костры и кладбища

Уходят вселенской равниной березы.

Не с ними ль моя пролетает дорога

Стрелою,

запущенной рано и метко?

Я каждый трепещущий лист перетрогал,

Погладил, наверное, каждую ветку.

Березы, вы — лебеди, цапли, сороки,

Зеленые иволги отчих раздолий.

Я знаю,

мне вечные выпали сроки

Звенеть о призванье, надежде и доле.

И костью я крепок, и взором не промах,

И, кажется, был я уже не однажды

Средь белых берез, кипеневых черемух,

И умер случайно от чуда и жажды –

Страдать и пророчить, любить и прощаться.

Березы, поляны, ручьи и речушки.

Пусть годы мои воспаленно промчатся,

Короче и горше,

чем голос кукушки.

При чем тут высокомерная словоохотливость Натальи Ивано­вой: «Коварство состоит в том, что критик не в состоянии предать поэта осуждению — предает сам себя автор»… Надо же, как «антикварно и девственно» она изрекает!

 

*  *  *

 

Давно это было. Моросил тощий холодный дождь. Москва плы­ла в предзимнем тумане. Слякоть тяжело осела на улицах и про­спектах, расползлась по скверам и площадям, солнце нырнуло во мглу, и первые сухие морозы еще не начали свой путь. Неуютность усиливалась и оттого, что мы хоронили юного рослого парня, по­гибшего в автодорожной катастрофе почти в центре столицы. Мо­лодой человек — наш давний знакомый. Родители его — наши друзья. Отец погибшего — Иван Михайлович Шевцов, известный писатель, старый солдат, участник войн, финской и Отечественной. И пуль­сировало в моих висках:

Знаю я, что не цветут там чащи,

Не звенит лебяжьей шеей рожь.

Оттого пред сонмом уходящих

Я всегда испытываю дрожь.

К чему тут печальный экскурс в прошлое, правда? А к тому: говоря о новом романе Ивана Шевцова «Грабеж», выводящем на чистую воду мелких воров, маститых мошенников, больших торгашей-преступников, крупных главарей мафии, «мастеров» по золо­ту и валюте, писатель продолжает нелегкую собственную стезю —                                       борьбу за ясность человеческой совести, за строгую гражданскую мораль, за обычную долготерпеливую верность нравственным нор­мам, заветам дедов и отцов.

А отец Ивана Шевцова вместе с другими штурмовал в 1917 го­ду Зимний. Да, Зимний!.. Штурмовал Зимний, а сын — Иван Шевцов, принял на юго-западной границе СССР, как начальник заставы, возвещательно-безнаказанный, тогда фашистский залп, огонь по мирному безвинному краю. И — надолго. С 22 июня 1941 — по 9 мая 1945 г.г.

Писатель Иван Шевцов не растерял мужества на горьких крова­вых дорогах. Тот лейтенант-пограничник Шевцов действует и се­годня в прозаике Шевцове.

Его книги пользуются исключительным вниманием и спросом. За ними зорко следит не только читатель, но и «некий» критик. Читатель — о благодарностью, критик — с ненавистью: набрасыва­ется чуть ли не на каждый абзац любой новой книги писателя. Ради справедливости скажу: сейчас — несколько примолкли. Время -иное.

А роман «Грабеж», как предыдущие романы Ивана Шевцова, «Лю­бовь и ненависть», «Набат», «Бородинское поле», «Во имя отца и сына», — все о теперешних заботах и делах. Нет в них покоя по­литическим лавочникам и спекулянтам, бытовым жуликам и негодя­ям, грабителям чужого счастья, опустошителям государственной казны, обличенным почетными полномочиями хамовитым сановникам-властолюбцам, предержащим, покупающим, предающим.

«Но как все эти сокровища, или хотя бы часть, переправить за границу, в ту же Австралию? Вопрос не простой, проблема из проблем. И разрешить ее можно только с помощью Земцова. Само собой разумеется, это потребует немалых расходов. Надо попы­таться в субботу на даче Зуброва сойтись с ним поближе. Зуб­ров — поддержка верная, но без достаточной гарантии. Он может помочь на первом этапе.

А если дело дойдет до суда? Вот тут-то и будет полезен Петр Михайлович Малярчик. В суде у Пришельца есть надежный человек — Вероника Георгиевна Забродова — дама решительная и главное — алчная. Давно он не виделся с Забродовой, надо бы найти повод пообщаться. Сводить ее в ресторан или пригласить к себе до­мой — противно: уж больно она непривлекательна, ну просто ка­ракатица. Но что-то нужно придумать»,

Ипполит Исаевич взглянул на часы: было без четверти две­надцать. Ипполит Исаевич — мужик тертый. Он — своеобразный маленький царь, царёк, царишка. В каждом нужном или могущем пригодиться ему субъекте он прощупывал, угадывал, находил «точ­ку» опоры для личной корысти, для задуманных операций, что со­общало ему максимум выдержки и умения объединять разных прохо­димцев, начинающих и уже опытных, колеблющихся и гранитных, перспективных и дарящих перспективу…

У каждого Ипполит Исаевич изучал скрытые наклонности: лю­бовь к женской красоте, к выпивке, уважение к дорогим подар­кам, но никогда Ипполит Исаевич не разрешал «своим подданным» перешагнуть его самого в привязанностях к ладу драгоценностей, согревающих сердце Пришельца. Он, коли необходимо, лбами стол­кнет дурных и хитрых подопечных, заставит их следить друг за другом, бояться друг друга, но выполнять стратегический план Ипполита Исаевича. Он — Главный. Они — вкалывающие на него. Им необязательно знать стратегическую цель. Он — интеллигент. Он — интеллектуал. Они — быдло. Они — его презрение.

А стратегическая цель Пришельца — мечта о побеге из страны, где никак ему нельзя развернуться и реализовать наворованные возможности. За границей — то ли дело: ты — хозяин фабрики, ты — владелец ресторана, ты — частный предприниматель, завод­чик, миллионер! В деревянную львиную лапу кресла Ипполит Иса­евич густо насыпал золота и драгоценностей, набил ее гораздо туже, нежели банальная скряга набивает длинный чулок шуршащи­ми замусоленными трешками.

Сидит Пришелец дома. Сидит — ему хорошо. Золота — много. Алмазов — много. Бриллиантов — много. Вот бы — заграница! Он — молодой, кудрявый. Женщины. Поклоны. Выпивки. Ну — даже старый. Облезлый и патлатый. Пусть. Но — богат. Власть. Покло­ны. Опять — женщины. И — роскошь к роскоши. Сумел — прирастил капитал, толкнул в стремительную пляску стерлинг, доллар. А рубль — тьфу!..

Ядом торгашества, разложения, предательства, цинизма При­шелец «помазал» жаждущие губы не одному сослуживцу, не одному сотруднику МВД, суда, прокуратуры, не одному низкому, да и вы­сокому гражданскому лицу. Яд-яд. Яда нейтрального нет. Суп­руга Зуброва получает соболей. А ювелир Арсений Львович ката­ет в ладонях «камешек» стоимостью в десятки тысяч, молвит с притворным равнодушием:

— Сырье. Пока это полуфабрикат! — Так из людей-полуфабрикатов Пришелец обтачивает, шлифует настоящих — бандитов грабежа, авантюристов риска и разбоя.

В романе «Грабеж» Иван Шевцов показал и бессонную долю тех, кто по долгу службы и натуры несет ответственность за прили­чие нашей атмосферы, за порядок у нас. Такой, на мой взгляд, Добросклонцев, руководитель масштабный и точный, знающий, как рассекать мечом возмездья сети коррупции, золотые и алмазные канаты, протянувшиеся по селам и городам государственного за­стоя, взяточничества, словоблудия, трибунной похвальбы и не­трезвого ордынского соблазна…

«Хочу понять вашу философию, Ипполит Исаевич, уже не как следователь, а просто по-человечески. Фактически вы пропове­дуете высшим идеалом для человека жизнь брюха и совершенно от­рицаете жизнь духа со всеми нравственными, этическими и эсте­тическими проявлениями.

— Боюсь, что вы не поймете. Дело в том, что мы говорим с вами на разных языках. Я постараюсь: мы — инакомыслящие. У каждого человека свое представление о счастье, и это хорошо, в этом состоит многообразие жизни. Один любит парное молоко, другой живых устриц, и обязательно с писком. Что в этом пре­ступного? Одни мечтают о Золотых Звездах Героя и Лауреатских Медалях. А мне лично они даром не нужны. Я предпочитаю золото в чистом виде». Интеллигент. Интеллектуал. Есть — он. Он — и никого.

Однажды мы тихо бродили по Лавре. От собора к собору. От ограды к ограде, размышляли. Молчали. Глядели на белые древние плиты. По этим каменным плитам простучали и сгасли десятки, сотни поколений соотечественников, верующих, неверующих, писа­телей и художников, музыкантов и философов, судей и палачей. Плиты — наш прочный шаг к святыням, к истории, к памяти пред­ков. Разве в том вечная загадка — есть или нет бог? Загадка в том, что идут к «нему», идут через века, через голод, холод, через погибель и возрождение, через хулу и позор, угрозы и на­веты, идут, идут…

К богу идут? Нет. К доброте идут, к надежде, к внутреннему успокоению и стабильности. Быть самим собою каждый себя осоз­навший не норовит, а твердо желает, хочет, иногда — до страда­ний, до тоски, до ярости, до протеста. А как быть самим собою, если перед тобой никого — лучше тебя, глубже тебя и доступнее тебя, как? Ведь на близкое, существо, со слабостями, тебе по­нятными, с недостатками, твоими же, равняться сложно: существо на тебя похожее — ты, а тебе-то взлетается, а тебе-то грядется туда, куда ты не досягаешь физически, туда, там — тайна твоя, там — ты!..

 

*  *  *

 

В трехтомник избранных произведений Ивана Шевцова вошло пять романов из десяти, созданных им. «Семя грядущего», «Сре­ди долины ровныя»… и «Свет не без добрых людей», три эти романа много раз переиздавались и достаточно хорошо известны читателю. Но вот два других — «Во имя отца и сына» и «Лю­бовь и ненависть» — в каком-то смысле подарок читателю: судь­ба двух последних романов крайне трудная.

В романе «Во имя отца и сына» поднято много злободневных вопросов, болевых точек нашей жизни, не решаемых проблем. Это, конечно же, не могло понравиться трубадурам застоя и вседозволенности, рисующим солнечный нимб вокруг лика самого «несгибаемого ленинца» — Брежнева.

Тут проще простого было обвинить писателя в страшной крамо­ле, которая называлась «клеветой на нашу благородную советскую действительность»… Тем более, что одновременно с «Во имя от­ца и сына» в том же 1970 году вышел в свет и другой роман Ива­на Шевцова — «Любовь и ненависть», и читатели узнали из романа не услышанное имя, а увиденное рядом, тяжелое, давящее душу: узнали о наркомании, проституции, разложении, о том, о чем на­до бы помалкивать им и автору. Так спокойнее, безопаснее!

Наркомания, проституция, взяточничество, спекуляция, растле­ние нравственных основ человека, ползучее зло, воровское об­личье мафии, прячущей концы «в воду», умеющей вовремя уйти, увильнуть, скрыться от ответственности, от возмездия, от народ­ного негодования. Однако не наркомания и проституция состави­ли главную проблему «Любви и ненависти». Главная проблема за­ключалась в более глубоком, серьезном, как, впрочем, и в романе «Во имя отца и сына», в идеологически-нравственных «диверсиях» недругов нашего общественного и национального уклада, если сказать решительнее и прямее…

Кое-кому неприятны герои произведений Ивана Шевцова — люди убежденные, действующие по убеждению, хранящие убеждение, как хранят заветы, заповеди, правила и законы, формирующие челове­ка, обращающие его глаза к отечеству, к брату, к другу.

Идеология, идея, цель, судьба! Разве не значительны эти сло­ва? Разве не велико понятие, смысл, вложенный в эти слова? Ло­зунг стремления поколений стареет, бессмертная книга стареет, а суть народа, призвание народа — никогда.

В романах Ивана Шевцова «Во имя отца и сына» и «Любовь и ненависть» так же непримиримо, как и в его других произведе­ниях, смертельно сцепились в схватке добро и зло, два противо­положных и вечных полюса бытия, и в этих острых конфликтах пи­сатель беспощадно высветил язвы нашего общества. Высветил не с банальным злорадством, а с болью сердца, с тревогой гражданина и патриота. Повторяю: романы написаны в «эпоху застоя»!..

Часто первыми критиками произведений Ивана Шевцова, горя­чих и смелых, оказывались и представители буржуазной западной прессы. В газете «Нью-Йорк таймс» роман Ивана Шевцова гро­мил знаменитый сионист Б. Гверцман. В «Интернэшнл Геральд трибюн» такой же разгром Ивану Шевцову устроил Г. Шапиро, не ме­нее знаменитый сионист. Оба критика храбро заявляли о своих си­онистских позициях, подчеркивая тем самым особую ненависть к писателю-интернационалисту, к писателю, чьи убеждения питают любовь к справедливости, верность доброте.

Не «продремали» романы Ивана Шевцова и некоторые наши критики в те годы, критики, обожающие Б. Гверцмана и Г. Шапиро тайно, но боящиеся признаться в любви к ним открыто. Потому заскорузлое наклеивание ярлыков «очернитель», «черносотенец», «шовинист», «русофил» делалось ими виртуозно и решительно. В адрес писателя Ивана Шевцова пошел поток писем. Читатели одоб­ряли книги, помогали автору поддержкой. Романы Ивана Шевцова так молниеносно исчезали с книжных лотков и полок магазинов и библиотек, как будто их сдувал ветер.

Пришло и письмо из США. В нем рядовой американец с тоской душевной рассказывал русскому  писателю о бесчинстве сионист­ской мафии в США, захватившей позиции в культурной жизни этой страны. Честный американский читатель предупреждал русского писателя об осторожности, ибо у сионистов «длинная рука»… К тому времени у Ивана Шевцова было уже около десяти книг, вы­шедших в свет, в том числе и пять романов, включенных в трех­томник избранных его произведений.

В минуту минорного настроения, волнительного размышления писатель нежно вспоминает замечательного поэта, к сожалению, ушедшего из жизни, Василия Федорова:

Есть книг тома

Древнее, чем дома,

В них, как школяр-турист,

Входил во все я.

Развалины великого ума

Печальнее развалин Колизея.

У мудрости

Всегда такой удел,

Когда великий свет

Дробят на нимбы.

Потомки на потребу

Мелких дел

Растаскивают каменные глыбы.

Пауза: «Растаскиваем, растаскиваем! А где нимбы? Растаски­ваем по частным участкам, по огородам, по кварталам! А взамен что? Революцию? Круг замыкается»… Дочитываем, толкуя:

Затея реставратора пуста.

С чем прошлое сравню

И чем измерю?

Не верю

В толкователей Христа

И в продолжателей его

Не верю,

О, если б

Нам далась такая честь

В наш горький век,

Что праведен и ложен,

И слово уберечь,

Какое есть,

И камень сохранить,

Каким положен.

Травили писателя Ивана Шевцова чужие и свои гверцманы и раз­ные шапиры, но камень слова, «каким положен», лежит прочно в основаниях произведений этого боевого и неуёмно-темпераментного человека, этого писателя-ратника…

Сейчас время сложное, ветровое: многие честные люди, насто­ящие борцы за правду, за прогрессивное государственное дело вышли на высоту, освободившись от утеснений, наговоров, начальственно-администраторского гнета, но нередко попадаются и те, что все святое предав ранее, изрядно проторговав по довольно дешевой цене отеческие духовные и материальные достояния, яви­лись из-за рубежа учить нас, учить таких, как Иван Шевцов, — прошедших голод и холод войн, не дрогнувших перед лишениями и даже смертью, ведь она на войне отирается рядом с бойцом.

Учат. Настырничают. Жалуются. А неужели Ивану Шевцову бы­ло тут, дома, легче, чем, допустим, Иосифу Бродскому в Ита­лии? Но Бродский — герой. А ветеран двух войн, Иван Шевцов, ныне — кто? Иван Шевцов — и только… Долго ли будет такое продолжаться, казнить умы и души честных людей?

Ныне легко и часто мешают глядеть нам вперед статьи и очер­ки, заметки и рассказы о том, как трудно было у нас, на Родине, Науму Коржавину, оклеветанному доносом, приговоренному к заключению несправедливо, и теперь — поселившемуся в Израиле или в США, теперь — давно, многие годы, Наум Коржавин обитает в иных пределах… И что? Что дальше? Обидели — сбегай! Не пе­чатают — сбегай! И это — борьба? Это революционное отношение к действительности в стране Октября? Кто же сеет такое? Кому такое на пользу? Есть ли, в таком случае, страна Октября?!

А чем воспитывать волю? Как зародить способность к преодо­лению трудностей в молодом человеке? Чем ее зародить? Чем ее укрепить в нем? Советом — обегать? Пожеланием — уехать? А раз­ве в армии — всюду легко? А разве на фронте — приятно? А раз­ве отцам нашим и дедам мало хватило лиха? А разве их не дави­ли несправедливостью, жестокостью, клеветою? Пусть — сбегали бы? Пусть — не защищали бы землю своей матери?!..

Идет странный процесс в нашем обществе — подспудный процесс завидования, процесс отречения от выносливости, непримиримос­ти, яростной схватки с ложью, подлостью, процесс уступчивой продажности, торговливости, сговорчивой изменчивости, преда­тельства того, чему нет цены, нет забвения, нет реформы…

Но победит — красота, сила духа, свет разума и верность!

 

*  *  *

 

Читатели не раз отмечали, как берут одно и то же русское имя некоторые наши обоюдосхожие «родственным вкусом» газеты и журналы и начинают это имя высмеивать, конфузить, ниспровер­гать, уничтожать на глазах у честного народа: порой им такая грязная возня доставляет удовольствие. Имя Ивана Шевцова «про­шло» по кругу многих умельцев «литпотасовок», а совсем недав­но «Советская культура» опять припала «воспаленной губой», припала устами П. Церлюка, из Киева, к острому «напитку», на­печатала…

П. Церлюк, оказывается, излил свою злобу о литературе по те­лефону: — Об идейной порочности и художественной несостоятель­ности романа Шевцова, где отрицательный герой известной наци­ональности Наум Гольцер убивает шилом мать и любовницу, а по­ложительный персонаж проповедует, что роль Эйнштейна в науке раздута рекламой, писала «Правда» еще в 1970 году. Этот опус, как, впрочем, и другие книги того же автора («Тля», «Во имя отца и сына» и пр.), единодушно осудили и высмеяли в те време­на и другие органы («Комсомолка», «Литературка», «Юность» и др.).

Казалось, писания Шевцова так навсегда и останутся литера­турным курьезом эпохи застоя. Однако в конце прошлого года стотысячным тиражом был издан его трехтомник, последний том которого занимает «Любовь и ненависть». И этот вздор на чет­вертом году перестройки извлек из нафталина и гальванизировал Воениздат. Что это — новый бастион антиперестроечных сил?

Поражает цинизм «добровольного звонаря» в редакцию, П. Цер­люка. Значит, Наум Гольцер не может быть плохим, отрицательным типом, а может быть плохим и отрицательным типом кто-то другой, только — не Наум и не Гольцер, а допустим, Антон Петров, Гариф Шамбатуев, Терентий Романюк и т.д. …А разве мало ска­зано о «раздуваниях» имени Энштейна и без шевцовских цитат? И слова-то у «читателя-звонаря» «нетелефонные» «опус», «из нафта­лина», «антиперестроечный», «эпохи застоя», ничего себе, чита­тель!

Да и заблатненный жаргон: «Комсомолка», «Литературка», «осудили», — не доказывают благородных порывов автора звонка.

Но главное — автор готов разнести Ивана Шевцова за отрица­тельного Наума Гольцера! И — разносит. Где? В «Советской куль­туре»… Как тут не вспомнить знаменитое злобное изречение:

«Народы и царства, которые не захотят служить Израилю, погиб­нут; такие народы совершенно истребятся»…

Но, если автор звонка наивный, предположим, то ему, имеюще­му цепкую, как показывает его желчь, память, полезно зазубрить и такие строки:

Мне тяжело.

Люди со мной

Становятся честными.

Они разговаривают,

Как на исповеди,

Особенно женщины,

Которых мог бы любить.

Мне всех тяжелей,

Я похож на бога,

Но не настолько великого.

Чтобы прощать.

А прощать надо, если ты прав, если ты справедлив в своих и в чужих ошибках. Иван Шевцов простил выпад Науму Гольцеру, за­смеявшись: — Наум Гольцер, вымышленный мною герой, не опасен, опасен П. Церлюк, защищающий Наума Гольцера!..

И я прощаю и Науму Гольцеру, и П. Церлюку, и Н. Ивановой, прощаю ее жилистый кулак, ее длинную сухую, как лучина, дере­вянную ручку, ее оловянную чернильницу сталинской поры, И не прощаю только А.А. Беляеву, Главному редактору «Советской куль­туры», вчерашнему «дирижеру-укротителю» литературы, нынешнему храбрецу-перестройщику, входящему вместе с Адамовичем и Евтушенко в «Мозговой центр» обновления… А сколько их там, в «Мозговом центре»?..

Иван Михайлович Шевцов тогда, в Лавре, держал в руках сиг­нальный экземпляр романа «Любовь и ненависть». В книге шла речь о наркоманах и алкоголиках, о внедрении хмельной заразы в гены подростков, молодежи, детей и внуков.

Писатель нервничал: — Закончил книгу в 1960 году, а ныне 1970 год, на дворе восьмое десятилетие, а я не мог защитить от редакторства А.Беляева остро нужные куски в рукописи. Растление — не разглашай, про отраву — молчи, ну и ну! Давай, со­ветуют, вычеркивай про собаку, это — из романа «Бородинское поле», вычеркивай про Лёню Брусничкина.

А в романе один персонаж видит сон: Лёня Брусничкин — в «Шапке Мономаха»… Увешанный медалями, орденами, повелевает. Спрашивает персонаж у Лёни, дескать, тяжела шапка-то? Не-е-е, отвечает, нормально. Значит, вычеркивай. Понятно?..

— А про собаку?

— А собака, пес, Марс, лелеял не пустые ошейники, а с бля­хами, монетами, бубенчиками, гривенниками, особенно иностран­ными, но ошейники обязательно «расцвечивались» и как бы спе­циальными знаками-наградами. Чем больше их на ошейнике, тем умильнее у собаки настроение.

Пес дряхлый, жутко изношенный, но безумно чтящий побрякуш­ки. Наденут пустой ошейник — скулит, укусить не в состоянии, слаб, скулит, роет лапой песок. Ребятишки хулиганят. Навеши­вают на него град пуговиц, брошек и пляшут вокруг. Галдят. Поют. Шумят. А он — доволен. А он — мотает башкой, благодар­ный. Во дурачок!..

— Откуда эпизод?

— Из «Бородинского поля»!

— Вычеркнули?

— Отстоял, но интересовались, о ком, на кого намекаю? Чушь. И намекать лишне…

Немало тихих заправил и громких, чем-то сродственных Лёне Брусничкину и отупевшему псу, немало. Но «принципиальные» кри­тики их не замечают, бьют воюющих с бандой расхитителей и пиратов, честных бьют! — Писатель медленно продекламировал Маяковского:

Пока

заморские

шипучие

тринкены

лакали

дворяне,

тянул

народ,

забитый и закриканный,

бочки

разной дряни.

Обращается ко мне: »Гласность, демократизация, а смотри, — Алесь Адамович не слазит с телеэкрана. Деспотически осмеял, оплевал, измолотил старика Шеховцова, пусть и сталиниста. Шеховцов не клеветал, не сажал, не казнил, а лишь возмущается ура-храбрецами, плящущими на костях мертвецов, как Адамович. Поправляет галстук, поддергивает манжеты, по-женски артистич­но забрасывает волосы на лоб, таская по студии из угла в угол нездорового человека, хамит, издевается, блещет остроумием. Чем Адамович в подобном «диалоге» отличается от тех, кто до­прашивал, нажимал, давил и доказывал, что доказать и полагал?..

Старик Шеховцов казался куда благороднее директора института кино, членкора, журналиста, члена межнациональных комиссий, секретаря СП СССР, депутата, сценариста, прозаика, обществен­ного трибуна и деятеля Алеся Адамовича. За ярлыками «сталинист», «шовинист», «черносотенец» они, васильевы и адамовичи, измор­дуют, кого наметят измордовать, опираясь на экран и печать. Я бы с врагом так погано не смог себя вести, не смог бы о бессо­вестной назойливостью преподносить собственную «девственную непогрешимость» и конъектурный азарт. Все это похоже на «ин­теллектуальное» хулиганство. Отчего это? От ощущения какой-то личной неполноценности, ущербности, недомогания нравственнос­ти?..

Адамович земляков называет «наши белорусские ортодоксы», а сам — типичный ортодокс протокольно-обвинительной поры… Один он чист, один он получил право «сопереживать» с грузинами тра­гедию в Тбилиси, но помалкивать о трагедии в Ферганской доли­не, один он получил право «подогревать» напряжение в Эстонии и Литве «сопереживанием», но долбить головотяпов-русских и «наших белорусских ортодоксов», считая, видимо, себя надбелоруссом, надрусским…

Межнациональные «узлы» ему грезятся в образе Шеховцова, на которого Адамович топал и шумел на экране, уличая, перетаски­вая старца из угла в угол, а ведь и Олесю Адамовичу грохнул седьмой десяток, достоинство, сдержанность и в «зрелом» воз­расте — не помеха. Представим, кто-то, помоложе, топает, шумит на Адамовича и гоняет его по экрану, каково ему, а?..

Мы рассуждаем о показухе иных «борцов», о том, как они ста­ли экономистами, социологами, политиками, академиками в эпоху застоя, а сегодня источают желчь в спину их вчерашних учителей-кумиров… Иван Михайлович замолкает. Думает. Переживает. Сравнивает времена. Удивляется:

«Слишком часто злится мой земляк, Алесь Адамович. То ли на виноватых злится, то ли сам виноват в чем? Злится, как я ска­зал, фразами остроумия и негодования, душит, позорит старика-сталиниста, от возбужденности лицо искажается. Женственное, симпатичное, лицо Олеся, Алеся становится нехорошим  чужим.

Но вчера, понимаешь, с экрана Алесь Адамович заговорил-запечалился о молодежи, о детях, студентах. Начал умно и нежно им советовать дельные вещи. И всё — с пониманием, с опытом, с толком, с добротою, неподдельной искренностью. И лицо его — прояснилось, поласковело, смотрю — не узнаю. Радуюсь: что с ним случилось? Мягкий, спокойный, неназойливый и красивый! Смотрю, смотрю, а лицо Адамовича знакомее, знакомее, уважае­мее, уважаемее, и вдруг обнаруживаю: лицо-то, ласковое, ясное, не Олеся Адамовича, а благородной Натальи Сац!..

И — Евтушенко, напал, в «Огоньке» на офицера-инвалида, на­шего афганца, напал дубоватым стихом, молотильным таким крю­ком, давай парня учить, давай солдата выпрямлять на свой ис­порченный вкус, зачем? Неужели воин, раненый офицер, афганец, глупее и безотчетнее Евтушенко в своем ратном поступке в сво­ей трагической судьбе? И не постыдился под зарифмованной «мо­ралью» подписаться — народный депутат. А как быть солдату, во­ину, инвалиду, офицеру, нашему афганцу, в споре о депутатом Евтушенко, если он, наш афганец, потерявший кровь, если он, наш афганец, глядевший в глаза смерти, не народный депутат?

На какую должность, на какой титул ему опереться, кого потре­бовать к ответу?..

В «Огоньке» пекутся о Евтушенко: мол, группа, порядочное число народных депутатов, желает избрать на пост президента СССР или назначить Евгения Александровича Евтушенко. И что? И изберут, назначат. На то и плюрализм. А кто усомнится? Никто. Евтушенко такой, что может стать и папой римским!..

А вот солдат — солдат, офицер — офицер, наш афганец — наш афганец. Ему воевать за очередную должность некогда и рана бо­лит .

Алесь Адамович тоже склонен к рекламе. Поговорили с ним Ми­хаил Сергеевич Горбачев и Николай Иванович Рыжков — тут же страну и планету «проинформировала «Литературная газета». Ей — авторитет и Адамовичу — шансы!..»

А циник Ипполит Исаевич и отвечает, при беседе-допросе, как циник, Добросклонцеву. В романе устал от разложения и разоча­рования в Пришельце Ханыга Павлов, устал от перегрузок и стрес­сов лиричный следователь Беляев.

Роман «Грабеж» в целом удачный, хотя и встречаются прежние погрешности автора: попытка быстро выпрямить образ, переско­чить психологические барьеры души, решить ее «тупики» за счет эмоций, за счет скорости событий. Излишняя прилипчивость к «областному» пространству, к ведомственному именному списку: сближаю такого-то знакомого с таким-то вымышленным лицом, часто мешает содержанию, выхолащивает вес мотивировок, упро­щает сюжет, как мерклый поверхностно тривиальный тонус.

Но роман «Грабеж» — внушает, тревожит. Герои — небезынте­ресны, оригинальны, возбужденные страстями, охотно прорывают­ся к нам… Книга — перестроечная, в прямом ее значении и пользе. Закончен роман годы и годы назад, а нашел издателя вчера. Жаль. Иван Шевцов писатель не розовой судьбы. Его книги — его беды. За книги Ивана Шевцова — мстят Ивану Шевцову. В разгар пьянства, торгашества, безделья, коррупции, чинопоклонства, юления перед всем, что не свое, не наше, а зарубежное — от яр­ко приляпанной какой-нибудь голобедрой эмблемы на джинсах и до серьезной машины в цехе, — романы Ивана Шевцова дрались за дисциплину производства, за качество дела, за серьезность вос­питания поколений, созидания среды, за отвагу правды.

Белорус Иван Шевцов до сих пор, кажется, не отскреб ярлыки, наклеенные на него критиками-экстремистами от угодничества, лжи, лакейничания перед безродинностью и перед тем, что меша­ет сердцу тревожно стучать у порога Родины, плакать у братской могилы…

Русский писатель, белорус, предостаточно походил в русских «шовинистах», «монархистах», «черносотенцах», прочих «истах». И это — когда знают: Иван Шевцов участвовал в двух войнах, ужасных по кровопролитию и потерям, Иван Шевцов — сын солдата, штурмовавшего Зимний, полковник запаса. Наконец, Иван Шевцов — человек, седой литератор, и найдутся же малые, даже обычные, достоинства в его книгах и в нем, знают, но?..

Коварство не чувствует предела, а бесстыдство — порока. Вышло трехтомное собрание «избранных» произведений писателя, но он вряд ли забудет ту необузданную травлю и свист — над каждым абзацем! Как же не ожесточиться и кто же не ожесточит­ся?

Но и в тот день, траурный, трагичный день похорон сына, Иван Шевцов сдержался, шелестя газетой, где была, именно в тот день, напечатана очередная брань в адрес писателя, сдержался:

— Думать надо, а не мстить, работать, а не опровергать. Они, как мыши, страшатся элементарного света, элементарного, а свет настоящий — там, впереди!..

Хочу заметить: в творчестве Ивана Шевцова есть определен­ный акцент на «борьбу», определенный нажим — тяга к «сражению с темными силами», но рожден этот акцент, эта тяга, этот нажим прежде всего неблагородной критикой в адрес писателя, грубо­стью осуждений его слова, тем глухим и многолетним отлучением писателя от нормальной литературной атмосферы. Более двадцати лет Ивана Шевцова демонстративно не пускали в СП СССР, тогда, когда иные, не в меру расторопные дельцы, вступали, не имея книги, не будучи автором ни одного собственного сборника.

Как же еще и еще не подтвердить истину: грубая брань в ад­рес патриотически настроенных русских сил в статьях Кучкиной, Лосото, Ивановых — лучшая агитация за все русское, умное и до­рогое?.. Память человека неодолима:

Она других

Не знает направлений,

Она пойдет,

В желаниях чиста,

И по следам твоих захоронений,

Где даже не поставлено креста.

*  *  *

 

Надеюсь, читатель не спутает лиричною следователя Беля­ева, одного из положительных героев романа Ивана Шевцова «Гра­беж» с Главным редактором «Советской культуры» Беляевым, Аль­бертом Андреевичем Беляевым, тоже ныне очень положительном человеком, смелым, перестроечным редактором, газета которого неустанно заботится о справедливости, о долге советских людей, старающихся построить новое общество — общество откровения и благоденствия.

Газета систематически извещает о хулиганах из «Памяти», да­ет, находит где-то моменты и лица, фотографии, отрывки полеми­ческих диалогов, но так дает, что и глупцу понятно: все, кого газета считает хулиганами — хулиганы, все, кого газета объяв­ляет вредными — вредные, даже лишние на земле, но коли хвалит кого газета, то будь здоров, есть у нее данные — хвалить!

А кого газета жалеет? Не Ивана же Шевцова, не Ивана же Аку­лова, близкого военной биографией биографии Шевцова, — газета жалеет Евтушенко! Бедный, замученный, запрещенный, ну как не заступиться за него газете, да и А.А. Беляеву? Нужна сейчас партийность выбора, пик принципиальности, неколебимости, ведь бюрократы завалили страну, захламили, разуверили народ ее, ра­зучили его понимать перестроечные задачи! Пусть Евгению Евту­шенко и некогда заняться делом: распечатал вторую сотню стран — ездит мужик — в опале! Но — депутат. Вошел в «Мозговой центр». И не щадит себя Альберт Андреевич Беляев, помогая Евгению Алек­сандровичу Евтушенко, не щадит. Да, как в пословице: «Рыбак рыбака видит издалека!..»

Забыл Альберт Беляев то, как недавно он пособлял уйти со своего поста Главному редактору журнала «Волга» Николаю Палькину за статью М. Лобанова «Возрождение», напечатанную в «Волге» в канун смерти Брежнева. Статья посвящена беззаконию, разгулу жестокости в период коллективизации. Да разве Лобанов один, разве Палькин один, кто чувствительно испытал на себе, на своей судьбе кремневую волю бывшего ответственного работника ЦК КПСС А.А. Беляева.

И что там Шевцов? Что Акулов? Что Палькин? Что Лобанов? По­думаешь — разгромили Шевцова или не дали опубликовать романы Акулову, не совсем запретили, а вытряхнули из них «соль», по­думаешь! Так надо. Он, Альберт Андреевич, знал тогда — как на­до и кому надо, знал надолго, помнят, хоть сам забыл, многие, многие творцы-задиры, вроде Михаила Лобанова или марксистски неграмотного Николая Палькина, снятого с поста не без кивка опытного Альберта Андреевича Беляева.

Знал Альберт Андреевич и что говорить в газетах, в книгах, в чужих и в его книгах, «трактатах», о Леониде Ильиче Брежне­ве, — публицисте, философе, знаменитом полководце Великой Оте­чественной, даже в кадре бездарного о нем фильма видно, как еще очень свежий и сильный Альберт Беляев аплодирует «ему», вождю, бровастому и сияющему, аплодирует звонче других, апло­дирует, как поет, как присягает, как торжествует над всеми на­ми, нерадивыми и темными, радостней пионера…

Но странный Иван Шевцов. Обижается, возвращаясь к прожито­му, жалуется на А.А. Беляева, мол, очень тот мешал в работе, дергал, угрожал, наказывал страхом редакторов, а кто же дол­жен был вести литературный мир? Мог оказаться человек еще стро­же Альберта Андреевича… Мог. Спасибо Господу — не оказался.

Я же, автор вот этого очерка об Иване Шевцове, считал и считаю Альберта Андреевича Беляева мужественным и достойным человеком, настоящим защитником писателей. Шевцову — Шевцово, а у меня свое мнение.

Однажды в дружеской и длинной беседе в кабинете Альберта Андреевича из моей поэмы о Г.К. Жукове — «Бессмертный маршал» вылетело 1400 отрок, да, 1400 строк снял Беляев, грозный и честный тёзка следователю Беляеву из романа Шевцова, снял, и я, позже, как по-настоящему осознал добрый жест бонзы, побла­годарил Альберта Андреевича, пожелал ему доброго здоровья и долгих лет деятельности на благо нашей родной литературы. А если не Беляев, а другой? Могло бы получиться и хуже. Теперь — и Беляев прогрессивный, и поэма вышла, на днях, полностью, да и Шевцов не робеет Альберта Андреевича, — всё встало на свои места, такова жизнь, такова дороженька творчества!

Но не пора ли отбросить хандру воспоминаний и обвинений? Трехтомник Ивана Шевцова — случай не рядовой, не частный, в трехтомнике — горе и радость автора, вехи героев его произве­дений, десятилетия работы государства, годы, то кровавые и яростные, то тяжкие и беспросветные, в трехтомнике — народ, человек, современник.

Ивану Шевцову я не рекомендую «заклиниваться» на их знаме­нитых былых отношениях с Альбертом Андреевичем Беляевым, а мне грешно виноватить Альберта Андреевича задним числом. Ну, вымах­нул 1400 строк из поэмы «Бессмертный маршал», вымахнул, но строки-то о чем? О тюрьмах, о кулаках, о врагах, о троцкистах, да еще и многих пострадавших я оправдываю, доказываю садизм Ягоды, Ежова, Берии!..

Да и о Сталине масса уличительных моментов: Георгий Констан­тинович Жуков чуть ли не «в лоб» вождю произносит осуждение, называет имена уничтоженных командиров. К чему? Разве политически грамотны мои строки? Не грамотны:

Но передернулась у Кобы бровь,

Осекся Берия и задрожал:

— Кацо, джигит я верный! —

Завизжал,

Отмычку бросил,

Выронил кинжал:

Пусть на Бутырках камеры полны,

Великий Сталин, нет моей вины!

Пусть зоны заполярные полны,

Великий Сталин, нет моей вины!

Мою поэму «Бессмертный маршал» Альберт Андреевич Беляев по­нял гораздо лучше меня, ее автора, и вымахнул то, что вымахнул, что плохо, неграмотно, что он вымахивал из сотен книг, из де­сятков лучших поэм, повестей, романов, вымахивал не сам, не карандашом, не ручкой, а звонками, а честным и мужественным решением — вымахнуть, как из произведений В. Тендрякова, И. Аку­лова, Б. Можаева, В. Шукшина, Н. Воронова, 0. Михайлова, В. Пе­телина, И. Шевцова и далее, далее, далее, глубже и шире…

 

*  *  *

 

Иван Шевцов «сражался с Альбертом Андреевичем, а я нет. Недавно с Альбертом Андреевичем Беляевым, с газетой, возглав­ляемой им, «сразился» и товарищ Романенко, автор книги «Клас­совая сущность сионизма», и выиграл суд, а я нет. Я не сразил­ся. Я слишком подробно и слишком надолго усвоил урок, когда, взломав двери, в мою квартиру поселили миллиардершу Кристину Онассис, да, да, ту самую, падчерицу вдовы президента США Кен­неди, последнюю жену отца смазливой мадам, Кристины Онассис, введенную председателем Моссовета Промысловым и первым секре­тарем МПС Гришиным в мою квартиру, но не удержавшими ее, ма­дам, у нас.

Этот урок лишил меня всех справок, документов, всех оправ­дательных материалов, всех законов моей Родины, всех сочув­ствий сразу.. Были мгновенно уволены жековские работники, лифтерши — свидетели преступлений мафии, партийных коррумпи­рованных «рекетов»… Даже справедливый и смелый, и дружеский голос Альберта Андреевича Беляева не раздался в моем телефоне. Орал в телефон Промыслов…

Меня везли на допрос. Жену везли в больницу. Но и без Аль­берта Андреевича нашлись у меня, нашлись друзья — пособили в черные дни, не дали пропасть. Пособили и оправдали. Нравствен­но укрепили. Иван Шевцов — счастливец, не выгоняли же его из квартиры, не вселяли же в его дом греческую миллиардершу Крис­тину Онассис. Чем он прогневан? Здоровье бог ему сохранил. Би­ли, били — выжил. Топтали, топтали — пишет книги. Читает стихи любимых поэтов, наслаждается красотою природы, посещает в За­горске лавру, и всё ему мало, всё ему обидно?!

Это клерков наших, по начальственным указаниям копошащихся вокруг стола миллиардерши Онассис, потом, как только их при­шпилили, начали хватать за сердце инфаркты, начали тягать сле­дователи, а Иван Шевцов и Альберт Беляев уцелели. Иван Шевцов — как непримиримый публицист, писатель, Альберт Беляев — как про­раб перестройки, борец со сталинщиной, с хрущевщиной, с бериев­щиной, прораб гласности, демократизации, прораб, позабывший наглухо охранительные «посты» возле сталинских, хрущевских, брежневских косяков, посты, где Альберт Беляев постепенно сде­лался Беляевым Альбертом Андреевичем, гладким, властным, побе­дительным: справедливым, справедливым, чище ребенка.

Каково быть русским? Любишь царя — царь дурак, и ты не умнее, а обожаешь Ленина — теперь против демократии двигаешься, Сталин твой кумир — ты, значит, фашист… Кого же любить? Аркадия Райкина. Кого же обожать? Егора Гайдара. Маленький, толстенький, как при пионерском галстуке,- правильный и по-английски шарабанит. Шахрай…

В Сталине же все евреи окончательно ошиблись: державу не позволили Гитлеру победить, а оппозиционеров, приехавших к нам в гости в запломбированных вагонах с Ильичём, Сталин выпроводил — кого на Колыму, кого — на курорт под Железноводск, но все безвинно репрессированы, кро­ме Веры Инбер, Маргариты Алигер, Самуила Маршака, Иосифа Уткина, Бо­риса Полевого, Ильи Оренбурга, Корнея Чуковского, Александра Чаковского, Роберта Рождественского, Евгения Евтушенко-Гангнуса и так далее, так далее, и так далее, о чем и толковать? Все они — подлинные мученики и герои!..                      .

Это Николая Гумилёва можно расстрелять без суда и следствия. Алесандра Блока можно безнаказанно голодом уморить. А уж крестьянского паренька, Сергея Есенина, можно и просто убить, а не просто убить, можно затравить и в петлю добровольно загнать.

Не сожалеть же нам о расстреле кулацкого Гомера — Павла Васильева, антисемита противного, да и у Бориса Корнилова:

Ходят жиды с наганом,

Пахнут духом поганым.

Пахнут погано русские: нюхни — от тёти Марьи буренкой несёт, нюхни — от дяди Пети мартеном повеивает. А русские инвалиды? Кто в окопе с ногой распрощался, кого взрывом изуродовало в танке — нормального му­жика в деревне встретить трудно. Все русские пахнут вечным горем и оппозиционеры, неужели они за границу сбежать не желают?

Вижу сад в голубых накрапах,

Тихо август прилёг ко плетню.

И нравится Есенину блажь? В Израиле нажал кнопку — здоровенная слива тебе на длинный нос упала: бери и кушай долго, долго!..

Я не считаю Ивана Шевцова серым или гениальным писателем, не отношусь к его творчеству со слепым переплясом или обыва­тельским нигилизмом, нет. Я вижу трудолюбивого человека. Вижу его страсти, сопереживаю. Вижу его гражданское участие во всем, что делаем, что нам удается и не удается в пути. И вспоминаю поучительную мысль одного поэта, высказанную им журналистке, варварски клеймящей всё, что ей «претит»… Поэт сказал: «Ее несправедливо пинали, били в литературной ее молодости, не пе­чатали, издевались, топтали, и она озверела!..»

Мы иногда глубоко страдаем от своего и от чужого «озвере­ния», от равнодушия и лени, от зазнайства и нежелания понять идущего рядом. Думаю, не надо никому торопиться охаивать, и ос­вистывать сделанное Иваном Шевцовым, не надо. Книги Шевцова знают те, кому они нужны, и сами книги знают, куда им двигать­ся.

Замолчать честные произведения писателя у нас ничего не стоит. Замолчали же романы Ивана Акулова. А ведь когда-то Фе­дор Абрамов и Виктор Астафьев писали ему, уверяя, что его кни­ги настолько близки народу и талантливы, даже трудно назвать еще кого, такого яркого, как Иван Акулов.

И ошельмовать честные произведения у нас тоже ничего не сто­ит. Вспомните, как шельмовали книги Валентина Пикуля! Считалось чуть ли не «обычаем» к месту и не к месту ругнуть Пикуля. А уж что творилось над именем Ивана Шевцова, сейчас и воспроизвести все это в мыслях невозможно. Что же у нас за критика, чья она, для кого она? А что делали с Дудинцевым, с Вороновым?

А каково было раннему Василию Шукшину? А каково ныне Ста­ниславу Куняеву, Татьяне Глушковой, Александру Байгушеву, Вла­димиру Бондаренко? Ничего не изменилось. Наоборот — еще агрес­сивнее стали некоторые наши «светочи» от критики. Вчера — хвалили. Сегодня — уничтожают. Бондарев их не устраивает. Распутин их не устраивает. Белов, уверяют они, начал писать хуже, Алексеев, Иванов, Проскурин — вообще сошли со сцены, во гении, во ценители! И кое-кто «прогибается» перед ценителями…

Правда, Наталья Иванова вроде не бросалась на романы Ивана Шевцова, но утолкла, укаблучила всю литературную ниву.

Вот сидит она в центре полосы газеты «Московский комсомо­лец», как на метле, и сообщает о своем детстве, юности, моло­дости, давно минувшей, ну о том, как она еще в первых классах учась, мечтала написать для «Литературки» что-то невыносимо-пророческое, и написала, но недовольна: еще не реализовалась ее несуразная энергия и ее бессонный разум, не взяла она ту черту высоты, на которую способна. Она ведь — Иванова, Ивано­ва, Иванова?!.

Наталья Иванова не мелочится. Она критикует Бондарева, Бе­лова, Распутина, принюхивается к сибирском атмосфере вокруг Виктора Астафьева, уничтожает, отринув давнее уважение, Ста­нислава Куняева… Гордится: мол, я еще не развернулась на полную катушку, мол я еще и письменного стола себе не купила, куплю — держитесь!.. И купит. Да, хвалит она писателей редко. Часто говорит лишь о родственниках, например, о романе свекра, Анатолия Рыбакова, «Дети Арбата», и то — поскольку выдающийся роман, не потому, что автор ее родственник, нет.

Сидит Наталья Иванова и смотрит в темный простор литерату­ры. На душе холодно. В крови уже холодно. Тело устало. Жилистый кулак ее устал от длинной, сухой, как лучина, деревянной ручки в оловянной чернильнице сталинской поры, а произведений хороших мало. Беда. Смотрит, будто клюет. А тут еще Иван Шев­цов трехтомник выпустил! Кто же у нас отвечает за честь литературы?

 

*  *  *

 

Она, понятно, отвечает, а еще кто? Многих она проткну­ла насквозь. Надоело ей сражаться, драться, дубаситься.

Да и говорит Иван Шевцов: «Целое лето рябина жадно пила теплую влагу дождей и туманов, золотой настой солнца, пока не насытилась докрасна и отяжелела гроздьями. Теперь, располнев и разрумянившись, как дородная молодуха, она тяжело дышала, вздымая налитую сочную грудь кокетливо и горделиво. И так у каждого дома толпились рябины-молодухи, бросая на улицу из-за плетней и заборов озорные, зазывающие улыбки и взгляды, полные томных ожиданий и сладостных надежд»…

Жуть какая! Ожидания. Надежды. Дети. А литературными боями кто будет заниматься? Жуть.

А из луговой тишины, из теплой зеленой дрёмы, медленно ше­велясь, плывут и плывут в сердце писателя строки:

Боюсь людей передовых,

Страшуся милых нигилистов;

Их суд правдив, их натиск лих,

Их гнев губительно неистов.

Но вместе с тем бывает мне

Приятно, в званье ретрограда,

Когда хлестнет их по спине

Моя былина иль баллада.

А «былины» и «баллады» Ивана Шевцова хлещут, достают до «живо­го» тела, достают — и надолго:

С каким достоинством глядят

Они, подпрыгнувши невольно,

И, потираясь, говорят:

Нисколько не было нам больно!

Так в хату впершийся индюк,

Метлой пугнутый неучтивой,

Распустит хвост, чтоб скрыть испуг,

И забулдыкает спесиво.

Не будем саркастически мешать «булдыкающим»… Не будем сочувственно мешать застенчивым. Не будем цинично мешать и старому писателю. Пусть на его тропе щумит красная рябина. Любой писатель почти всегда одинок. Шум несправедливости, шум непокоя ранит вдохновенную душу, да просто — душу, красоту жизни.

А жизнь не остановить, как ни тормози её, как с ней ни лукавь, разоблачит, извернется, накажет подлого, высмеет нерадивого и потечет дальше — ручейком, рекою, морем, коли повезет вам, разольется. Жаль, не везёт. На смену одним ханыгам являются новые ханыги. И народ, жизнь, мстит им иронией” пока — иронией..

Отшахраили Шахрая

Три чечена в пажити:

«А маво,- надулась Рая,-

Че вы ни уважити?!»

Или:

Разбежался коллектив

На чужой презерватив:

«Где чубайсина, ребята,

Надевай без директив!»..

И я, без директив, без посторонних просьб сочинил балладу, на дружескую память Ивану Михайловичу Шевцову; посмеется — здоровье укрепит, не унынием же кормиться? Нам некогда мухортиться на народ, некогда околачивать парадные лестницы нахлынувших на нас оккупантов, Мы — собеседники праведных.

Иван Михайлович Шевцов, я уже напоминал тебе, внимательный читатель мой, прошагал в сапогах, протрясся на танках. Господи, да прополз и пролетел, пробороздил сердцем солдатским три войны. Три: финскую, немецкую, японскую!.. Не хватит ли? Не хватит: прошагал и вновь сердцем пробороздил через пороги редакций газет и книжных издательств, через цековские кабинеты инструкторов, морданов самовлюбленных и трусливых, как безошейниковые дачные псы, у которых часто пропадает в командировках хозяин, прошагал и пробороздил четвертую войну за призвание и признание.

Но если хозяин дома — собаки выслуживаются: лают и набрасываются на соседа, на знакомого, на урчащий «Запорожец», на ревучий «КАМАЗ», на курицу и кошку. А кто у нас в ЦК КПСС был хозяин? Не Брежнев же. И не Политбюро же! Хозяйничали псы, брошенные упитанными гурманами — марксистскими циниками, охочими позагорать на Канарах.

Дозагорали… Где теперь СССР? Где теперь они, все знающие, во всем разбиравшиеся, непогрешимые и неодолимые мерзавцы? Предатели, диссиденты, следящие, как засекреченные стукачи, за «озвучившимися» диссидентами, крохоборски сюсюкающими перед Западом, лишайчатые кобельки, исполнительно подбрёхивающие карательным радиостанциям США, твердыне антирусского сборища негодяев, «от еврея и до китайца!..»

Облокотясь на полированный пустой череп Никиты Сергеевича Хрущёва, Запад, Израиль, США рассорили и проконфликтовали СССР и КНР, сожгли и головешки раскидали с мостов, соединявших две державы, остепенявшие угарную планетарную империю Сиона — влиять, вторгаться, оккупировать и диктовать. Пригрели Сахарова, Солженицына, Ростроповича, Евтушенко, Коротича, выдвинули и опремировали Горбачева, Шеварднадзе, Яковлева, Ельцина, лидерами цивилизованного человечества их объявили, да о чём толковать, когда лимонновыжатого Абрашку Синявского вырастили, за уши втащили в заметные деятели культуры, да ещё — русской культуры.

В семидесятых-то годах Абрам Терц, Абрашка Синявский, на суду в Москве уже осмелел: хамил на вопросы следователей и судей, держался потрёпанный и мокрый, петухом, правда, с осипшим жидковским кукареком, но подзадоривал суд, бестия, чувствовал — ничего предателю, кроме шумной отсидки около Саранска, не пришьют, поскольку страна под политбюровскими врагами СССР металась, окружённая бейтаровскими боевиками.

А до семидесятых годов Абрашка Терц — поносил и визгливо наклеивал на романы Ивана Шевцова бирки антисоветизма, стилизованные на станках в Тель-Авиве. По-бабьи, как на восточном базаре, Абрашка Терц хлопал себя вялыми ладонями по ляжкам, призывая: «Антисоветчика печатают!.. Антисемита публикуют!.. Черносотенца выпускают!»..

Абрашка, да к тому же и Терц, да ещё и Синявский, как почти, синюшный, а сражается с нами, русскими, дармоед и христопродавец, предатель, спиною, воровски, покидающий братские русские могилы, высокими багряными цветами поросшие на расстрелянных и разбомбленных просторах великой страны — СССР.

Не избрал же Абрашка Андрея Сахарова для ниспровержения и уничтожения? Почему не избрал? А кого уничтожать: они похожи ненавистью к русскому народу, презрением к СССР, оба одинаковы, эффекта не получилось бы! А тут — солдат, воин русский, полковник запаса, три войны перемогший за народ русский, за державу русскую, за славу Отечества, да и писатель опять воин, опять не принимающий их, опомоенных всеми самоиздатскими листками европейских мусорок, всеми картавыми высмертками Сиона, ну разве Абраму Терцу, Абрашке синюшному, прибавит авторитета Сахаров или Окуджава, Войнович или Розалия Пицух?.. Русский нужен. Иван русский нужен Абрашке Терцу.

Из очень советского, очень марксиста-ленинца, Абрашка Терц выползал, как гадёныш из кожи, и, сладко жмуря глазки, впивался жалом в солдатскую душу, как удав на приманку долларовую Сиона, пошуршал-пошуршал возле микрофона чешуёю и обрушился пискляво на тех, кому жаловался, кому доносил в СССР на Ивана Михайловича Шевцова, обрушулся на партаппарат! Где у Абрама логика?

К чему я клоню, заостряя перед тобою, читатель мой терпеливый, иудейское мурло Абрама Синявского, русского беглеца-гаруна, а к тому, что Иван Михайлович Шевцов за десятки лет раньше предупредил нас: эти цековские безхозные собаки, эти политбюровские капиталисты, эти, скользящие по Израилю, по Западу и по США абрашки, вытрясут не только пайковую икру, в подвалах для них же упакованную” но и отнимут у рабочего трудом добытый ломтик хлеба. Отнимут, а улицу пролетарскую приватизируют и Чубайсу в дар переоформят. Державу украдут и пробазарят.

А Иван Шевцов, гвардеец, патриот, измученный поганою клеветою сиониствующих в СССР выблядков, где? В стороне. В стороне — от Брежнева. В стороне — от Андропова. В стороне — от Черненко. В стороне от Горбачева, фруктового сластены и губошлёпа комсомольского, просиропившего и проминералившего великую державу. Межконтинентальный взяточник и местный карманник, пристроенный в Кремль помыкать Политбюро, рекомендованный сионскими мудрецами — ясак от СССР выплачивать бессрочный ханам Израиля и США, новоордынцам.

И кем он облеплен? Облеплен он, как разлагающийся, обкормленный кровью истукан, облеплен раздувшимися паразитами: оськами, фридками, абрашками, лезущими к нему с журналистскими удостоверениями и агентурными вымогательствами. Как ты их, всосавшихся в марксистские глупые туши, отдерёшь, как ты отряхнёшь их, муторно шевелящихся?

Автор дюжины известнейших романов, и у нас, и за пределами нашими, автор огромного количества очерков и статей, биографических рассказов и повестей о выдающихся, огненных деятелях культуры и науки: академиках — Виноградове, Корине, Вучетиче, Леонове, Шолохове, полководцах — Рыбалко, Рокоссовском, Жукове, помогший «встать на ноги» в призвании и таланте братьям Сафоновым — Валентину и Эрнсту, не разомкнувший «круг слышимости» ни с Николаем Вороновым, ни с Борисом Можаевым, ни с Всеволодом Кочетовым, ни с Анатолием Сафроновым, ни с Михаилом Алексеевым, ни с Егором Исаевым, ни с Иваном Акуловым, особо нежно относившимся к Шевцову и восторгавшимся беззаветной верностью Ивана Михайловича и не менее беззаветным мужеством его.

 

*  *  *

 

В стороне, в стороне Шевцов. А Горбачев, ловящий дурным ртом генсека оды холуев, посвящённые ему и Рае, сам впал в жадность, разложение и маразм, он как бы проспекулировал, проскоморошил, проторговал и пробалалайничал несчастную Родину нашу. Булдыкающий индюк, по выражению классиков…

Мой земляк, из Башкирии, русский поэт Александр Филиппов, хохоча, наблюдал в магазине мехов за Раисой Максимовной, нагрянувшей на Южный Урал показать себя, повоспитывать местных нефтяников и колхозников, лесозаготовителей и пчеловодов и заодно — данью запастись: башкиры щедрые и русские от них не отстанут, а царице Горбачёвой к вниманию и ласке не привыкать.

Подали ей две шубы песцовых — примерить. Какая обнимет её капээсное тело, такая и в дар ей сгодится. Царица Кремля, императрица ЦК КПСС, владычица СССР примерила ту и ту шубу, скукожила, каприза, губки: — Мне и ета, и ета хороши!..

Вкус у неё, доцента, отменный, утончённый и наглый. Запаковали ей обе шубы. Модница.

Как было Борису Николаевичу Ельцину терпеть, а как было переносить такую беспардонную отсебятину Наине Иосифовне, как? Мы с вами удивляемся жестокости оппозиции Бориса Николаевича Горбачёву, а легко ли ему, южноуральцу, из деревни, из Бутки, реагировать на клянчание императорских марксистских особ?..

 

Райка и балалайка*

I

Кто на машине, кто на тройке,

Покуролесили и ш-а-а…

Бегут прорабы перестройки

В Израиль, ну а больше в США.

Бегут, от пота, как в тумане,

Иной, конечно, семенит,

Но русским золотом в кармане

Весьма рентабельно звенит.

Пускай следит бульдог-инспектор,

Похмельной скукою томим.

Но самый главный архитектор

Сидит под флагом не своим.

Сидит в Кремле, а рядом Рая,

Все планы знает наперед:

Судьба супругами играет,

Покуда Ельцин не попрет.

Попрет — переживут досаду,

Практичные в любых делах,

Сбегут в Швейцарию и сядут

Под чей-нибудь надежный флаг.

2

Они сбегут из мглы московской,

А с милым рай и в шалаше,

И Ельцин, с дракою цековской,

К ним не заявится уже.

А коль заявится — не диво,

Есть чем уважить, что подать,

Генсек изрёк:

«Альтернатива –

Врага до смерти заболтать!»

Жена подернула плечами,

Мол, не везде перекосяк,

Ты СССР убил речами.

А Ельцина убить — пустяк.

Но Ельцин — Ельцин, герб России

Над президентом водрузил.

И тот сидит, позор осилив,

Не гагауз и не грузин.

Сидит, ханыга ставропольский,

Мы — в очереди, он — в Кремле,

Агент венгерский или польский,

Или немецкий на земле?

3

Сидит, долдон одутловатый,

Жук Буша, по интригам спец,

А, может, просто вороватый

Изменник Родины, подлец.

На сцене держится матёро:

Махровый южнорусский жид,

И за прорабами он скоро,

Как верный бобик, побежит.

Пока ж герою не смеётся,

Не хочется к себе домой,

Ведь Шеварднадзе остается

И сильно Яковлев хромой.

И жалко ферть ему былую,

Еще не стар, ещё речист,

А Ельцин прет напропалую,

Из кресла гонит,

во путчист!..

Командует, повелевает,

Попробуй-ка повозражать.

Максимовна не успевает

Нахапанное отгружать.

Известный жулик и предатель

Себе, наверное, не рад,

Подпольных мафий председатель

И лжетомов лауреат.

Но если плохо станет Райке,

То комбайнёру не стерпеть:

Начнет играть на балалайке,

А Райка — плакать. Райка — петь.

4

Поди, достань такую дуру,

Хоть Ельцин, хоть и Горбачев,

Чтоб отвечала за культуру,

Умна, как старец Лихачев.

Скупа, как дедушка Залыгин,

Бурлацкий, Бовин, Боровик,

Займёшь у Вольского, у скрыги,

Червонец, а у Райки — фиг.

Она и впрямь святей криницы,

Не мамалыга, не бурда,

Прокол случился у царицы –

Попёрли с мужем, не беда.

Хозяйка и преподаватель,

Философ, социолог, ах:

И тёща, и большой писатель,

У мира липнет на губах.

И зять — хирург, и дочь — новатор,

И внучка — птичка-вырвиглаз,

Для них в Якутске экскаватор

Огромный выкопал алмаз.

5

Раиса лучшая актриса,

Веков отборное зерно,

Как мышке холодно без риса,

Так ей без жемчуга темно.

Питает слабость к угощеньям,

Взлетает солнышком в зенит.

И ювелирным украшеньем

Весьма рентабельно звенит.

Им сорок лет народ наш трафил,

Ласкал и предлагал посты:

Без Горбачева — нету мафий,

А без Раисы — красоты.

Дружней чету найдешь едва ли,

На пару — в щель, на пару — в дверь,

Отечество расторговали

И ухмыляются теперь.

Бегут прорабы перестройки,

А Ельцин будет отвечать?

Сейчас бы их на русской тройке

Да с гиком в камеру примчать!..

 

-Где напечатаешь балладу? — интересуется Иван Михайлович.

— А нигде.

— Нигде разве? Нигде — проще!..

Нам, русским, и жить проще: мы — и Россия, и умереть нам, русским, проще: я — и Россия!..

 

*  *  *

 

Женщины лукавы, иногда они злоупотребляли бушующими страстями Ивана Михайловича Шевцова, особенно после его семидесятипятилетия… Иду я как-то к нему на дачу по рыхлой апрельской тропе, а навстречу мне молодайка, в сапожках начищенных и в шубке кроличьей, свежей и пушистой, старца в генеральской шинелишке ведёт. А он покачивается из стороны в сторону и, заплетая, как бы вывихивая, ноги, провалива­ется в снег: то на правую обочинку, то на левую. Ковыряясь, бредут.

— Сара, что с ним? — узнал их я. Но Сара, не отвечая, крепко держит Натаныча за уши и подталкивает, подталкивает его коленкою под штаны, под штаны. Натаныч, помкомбат в отставке, и побежал бы, погоняемый нежной и симпатичною дамою, да сильно обветшал за ночь..

— Абрам Натаныч, ты заболел? — попытал я у кореша Шевцова.

— Я вам не Абрам Натаныч, а Михаил Иванович! — оборвал моё сочувствие жених, однако, ещё напористее подталкиваемый молодайкой, дерзко ухватившей избранника за уши, антисемита натренированного.

— Не Калинин ли ты теперь, не староста ли СССР? — пошутил я.

— Отвяжитесь от него, какая ему сейчас разница, Абрам Натаныч или Михаил Иванович, какая, обняла его четыре раза, он и коньки отбросил! — возмутилась кроликовая женщина… И повеяла перегаром…

— А вас… ваше имя и отчество? — осведомился подопечный.

— Валентин Васильевич Сорокин!

— Сорокин, хма-а!.. Был у меня на фронте сержант Сорокин, не ты ли, Валёк, и есть мой взводный лихой командир, а?

— Да я же родился перед самой войною, Натаныч, ты спятил?

— Кто вас поймёт! — обиделся Натаныч и прощально махнул варежкой. Подкатила электричка. Сара, чуток напрягшись, перекинула сожителя в тамбур и, и свободно крутнувшись на перроне, захохотала:

— Я не Сара, а Анфиса, и он не Михаил Иванович Калинин, а Абрам Натанович-Вижбойр, притвора чёртова, до рассвета бойко ползал по мне, как по тёплой булке таракан, а в Москву надо и меня тащит — фигушки ему, участнику гражданской обороны Царицына!..

Электричка укатилась. Сара продолжала хохотать, завораживая и меня похохотать вместе с нею. Сара, действительно, оказалась Анфисой настоящей, а Абрам Натанович Вижбойр, который вроде Михаил Иванович Калинин, на деле, оказывается, не Абрам Натанович Вижбойр, то есть, не мой, а Михалыча друг, не староста СССР Калинин, а Вадим Исхакович Трауберман, большой русский патриот, по уши влюблённый в русскую речь, в русскую литературу, в русский быт, и даже — в апрельскую тропинку, где его, Вадима Исхаковича Траубермана, по уши втюрившегося в святую Русь, поймала за уши нетрезвая дама и нетвёрдым шагом направила в тамбур. Знай меру, испорченный шаловливец!..

Вадим Исхакович Трауберман наизусть читает ряд глав из произведений Ивана Михайловича Шевцова, подстраивается манерами и характером под героев романа и часто выдаёт себя, Траубермана Вадима Исхаковича, за маршала Конева и ликует, а к Михаилу Ивановичу Калинину у Траубермана отношение прохладное, чисто государственное, пусть и революционное, поскольку Михаил Иванович Калинин общался с Лениным, Сталиным, Ягодой, Дзержинским, Берией, Кагановичем — не попрёшь.

Сара, Анфиса, ей всё равно: она одинаково потягивалась на койке Вадима Исхаковича Траубермана и на койке Ивана Михайловича Шевцова, потягивалась, доставая ноготками учительских продолговатых ступней до обогревающей батареи, расположенной по стене, и жмурилась, вкусно и заманчиво потягиваясь, кокетничала поочерёдно с ветеранами, увы, не минующими друг друга и не догадывающимися, что обслуживает их, почётных граждан страны, обожающая звякнуть рюмкой филологиня…

Вадим Исхакович, лёжа с ней, перечислял блатные слова, пущенные в оборот соплеменниками: «Анфиса, «окей», «мент», «хевра», «поц», «замочить», » в расход», «дал дуба» — изобрели одесситы вонючие!» — и замирал на её обширной груди… А Иван Михайлович Шевцов, угощая Филологиню армянским коньяком, внушал: «Сталин ценил этот коньяк ко Дню Победы целый ящик прислал Черчиллю!..» И Анфиса-то не Анфиса, а Фая и не педагогиня, а продавщица привокзального киоска, хохотуша.

Хохотуша а, на перроне, тогда, Фая раскрылила кроличью шубку, выдернула флакончик с духами из неё и омолодила небесными ароматами себя и меня, профессионально потянулась упитанным телом, аж титьки, кокосовые мячи, едва не выскочили из её кофточки. Благоухая, Фая задвинула незаметно меня за кирпичный угол кассы, обнимая и нашёптывая:

— Я тебя давно люблю!.. Но верный друг Михалыча, ты специально зовёшь Траубермана Калининым, поднимаешь в нём дух русский идеями Шевцова!.. А я люблю тебя неясно, неужель ты не догадываешься, бирюк? — И Фая бесцеремонно принялась изучать маникюрами мои брюки. Я слышал, Фая играла в теннис, работая в своё время дикторшей телевидения, со многими артистическими коблами, жила даже целый сезон на тайной вилле у террориста Басаева, как теннисистка, она не уступала и дикторше Сорокиной, а ведь Сорокину, тёзку мою, сам Ельцин, в трезвости, забирал для теннисной площадки… Слышал, Фая, вкалывая в привокзальном ларьке, сумела купить себе звание доктора философии. И уши мои не щипала.

И шепчет: — Я очень люблю тебя! Поэтов русских люблю! А твоему Шевцову не я, а Сталин, Иосиф Виссарионович Сталин нужен, Михалыч на грузине помешался, тронулся с детства и до сих пор в тоске о вожде! — Дней через пять я и Феликс Чуев очутились за столом у Ивана Михайловича Шевцова. Поднимая чарку, Михалыч вдруг обрушился на меня: — Не приставай к Саре, не трогай Анфису, не донимай Фаю, Валентин!..

— Кого же, Сару, Анфису, Фаю, кого не донимать! — ёрничал я.

— Её не преследуй признаниями, она честнейшая женщина, она меня искренне и верно любит, а ты влезаешь в чужой огород!.. Я посвятил ей четыре последних романа, понимаешь, Валя? Она ангел, она красива и деликатна, потому к ней привязываются мужики, козлы, не лови её!

Феликс покраснел: — Кончай баланду, гуманоид, и не смеши взрослых, не конфликтуй с Валентином из-за телевизионной потаскухи! — Михалыч, старший товарищ наш, учитель наш, тоже покраснел, но гораздо багрянее Феликса Чуева, и вздохнул: — Олухи, не прикасайтесь к Саре, олухи!..

 

*  *  8

 

Утомясь от творящегося безобразия в стране, Иван Михайлович заключат: «Ельцин, подкупленный, частью, оболваненный, частью, захваленный, частью, запуганный, частью, вознесённый на трон после недоумка Горбачева, вознесённый теми же негодяями, теми же мерзавцами, теми же скулящими по хозяину шавками, теми же политбюровскими маниакальными шкурниками, теми же мальтийскими рыцарями Израиля, США, Запада и Востока, словом, тем же противорусским легионом, Ельцин Борис Николаевич, вознесённый уже не над СССР, а над полупогубленной Россией, продолжает прежний исхлябанный короткий маршрут, деспотично указанный ему Сионом: крушит нас!»..

Ельцин, совместно с Горбачевым разгромивший СССР, ныне окольцованный «западными специалистами по благоустройству русской жизни», без роздыха и перерыва копает могилу русскому народу и беззащитной России. Возле него — затёртые подлостью, замусоленные криминальными расстрельными мероприятиями, преступлениями, физиономии: Чубайс, Немцов, Гайдар, Кох, Явлинский. Бурбулис, назовешь их — тошнит: когда же русский народ соскребёт с обложек собственной национальной истории этих насекомых, хоботковых и шевелящихся?

Государства разрушаются. Президенты меняются. Лакеи перетусовываются, а «картёжники предательства», точнее — имена изменников Родины незыблемы. Ну, поднимись возмущением на Андрея Сахарова? Ну, не впусти Войновича на экран? Ну, выгони из телестудии Киселёва? Ну, выдай замуж дикторшу Сорокину за комментатора Бовина? Не волосатее же Бовина супруг её? И кот, поди, у Бовина не хуже, чем у Светланы Сорокиной?..

Не Горбачёв был — президент. А Сион был — президент. И не Ельцин — президент. А Сион — президент. Если от России завтра уцелеет лишь Сергиево-Посадский район, останкинские подонки будут тыкать в него иудиными когтями! «Русский фашизм!.. Русский фашизм!»..

Да, «Русский фашизм!».. — каков уровень страха у виновников традиционно ухмылистого и беспощадного оплёва нас, людей русских, забавно прощающих навязчивым зашельцам ядовитое кураре?..

Умер, к сожалению, Абрашка Терц. Во Франции умер. А почему — к сожалению? А потому, что враги русского народа должны же, наконец-то, дожить до мига, когда он, оболганный и мучимый ими, народ русский, перевернет их и вышвырнет их не просто на тракте, летящем в Москву, а отовсюду, отовсюду: из ларьков, театров, аптек, редакций, вузов, министерств, банков, кремлёвских мягких кресел, отовсюду, отовсюду, даже — из энциклопедий и астраханских икряных списков…

Умер во Франции русский Абрашка, славянская гордость — Абрам Терц, московский правозащитник и диссидент, западный активный угодник, борец с русским тоталитаризмом и шовинизмом, гой умер, столько лет громко слюнявивший русскую затравленную душу!

И не в честь же здравствующего Ивана Михайловича Шевцова гимны благодарности с телеэкрана слагать? Он — солдат. Он — ранен. Он — четыре, а не три, четыре войны прошел. И отец его — участник штурма Зимнего дворца. Зачем штурмовал? Для того, чтобы над гробом французским русского Абрашки жидовствующие отказники кости перемывали русскому народу и ему, революционному мечтателю, надеявшемуся, наивно и мило, Россию освежить, долю народную к лучшему дню подвинуть.

Абрашка лежит, русский Абрам, знаменитей борец за права человека, не за права русского народа, а за вообще права и вообще человека, лежит. Герой, витязь, демократствовавший камикадзе, лежит, а диссидентствующие мухи пухнут на медовых поминках.

И гигант, Андрюша Вознесенский, прилетел в Париж. Прилетел и горстку переделкинской землицы с могилы Пастернака высыпал на французскую могилу Абрашки. Да, рыбак рыбака видит издалека!.. Деревню под Парижем обнаружили — гроб с Абрашкой опустили. А мадам Ро’занова — не Роза’нова, поучает, мадам, супруга Абрашки:

“Он не любил шума!.. Он хотел истины!.. Он враг всем жестоким!.. Он… Он… не плачьте… Он… Он!..”

Да кто он? И что он воздвиг? И чего он изваял? И кому он, окромя жены и лакеев, нужен? Но?.. Нужен. Мафии диссидентов и мерзавцев нужен. Нужен — спекулировать. Нужен — предавать. Нужен — сражаться против оккупированного русского народа. Нужен — уничтожать русский народ, приговоренный на истребление всеми скрытыми и всеми открытыми бейтаровцами Сиона.

Не Ивана Михайловича Шевцова — понять, с горькими пророчествами его, реально осуществлёнными агентами влияния в России, но через продажных президентов, не Ивана Ивановича Акулова — понять, с такими же, как пророчества Шевцова, горьким и предупреждающим, мол, банда грабителей и убийц разломит, разрушит, разделит государство, Родину, народ, банда побираться его пустит!.. Нет, не их, не их, солдат и мыслителей, понять, не их. Они — свои, а в своем Отечестве пророков не бывает!.. Диссидентов подавай, диссидентов, абрашек….

Зачем русским Иванам, солдатам и офицерам, сынам и писателям, неподкупным и бесстрашным, зачем им слава? Зачем им благодарность родного народа русского? Есть осиное гнездо — Останкино, откуда ежеминутно течет зараженная спидовым гноем сионистская жижа, опустошающая смысл и стать нашу, сжимающая золотой пульс огромного сердца русского, зачем? Эх!..

Мы вздохнем с Иваном Михайловичем Шевцовым да завернем на могилу Акулова. Рядом, под лаврой, лежит, а не под Парижем. Кому он в Париже необходим? И ему Париж к чему? Воевал-то он за Россию. Тоже, как Шевцов, доброволец. Тоже пулей помеченный. Тоже — полковник запаса. И награды — кровью омытые. Не диссидент же, плюгавый и заабрашканный? И горсть землицы с могилы товарища Пастернака Ивану Ивановичу Акулову не к лицу привозить: в Переделкино — первобытное иудейское стойбище, и мы, русские, без Андрюши Вознесенского похоронили Ивана Ивановича Акулова, под лаврой, варвары пустомозгие.

Я люблю их, давших мне опору и ярость. Опору — не качаться среди антирусских бурь. Ярость — отмахивать курарейную саранчу, пожирающую наши синеокие поколения, сестренок и братишек наших, повернувшихся прилежно на дьявольский голос радио- и телекомментаторов, дикторов и дикторш, отмахивать их, лживых и холёных, распутных и грязных, алчных и завербованных всеми антирусскими спецслужбами и разведками, притонами и бардаками.

Потеряли мы страну,

Как в пути поленницу,

Ой, спасибо пахану,

Пятнистому ленинцу!..

Иван Михайлович Шевцов — друг суровый. Человек — нежный. Женщины льнут к нему. Чувствуют благородство. Влюбляются — молчат. На праздниках — деликатно признаются…

Шевцов — настоящий воин. В слове и в деле. Характер его — народу. И талант его — народу. И я хочу завершить очерк о нём — уютом: незаменимым светом дома, мудростью обаяния, достигающего памяти внуков и правнуков… Свет семьи. Свет матери. Свет сестры. Свет любимой. Этим светом родная Россия спасется. Этот свет оберегает Шевцов.

Так в заключение воспоем женщину — вдохновение, надежду и славу нашу! Воины и поэты, философы и полководцы — мы разве не виноваты перед нею, разве не виноваты?..

 

Любили б нудно, изменяли б хитро,

Не пламенели б, не взлетали ввысь.

Наверное, тогда бы и рахиты

С бескрылою душою родились.

И вроде б дети — милые как дети,

Других не хуже, но свои, свои

Отважными должны быть на планете,

Неукротимее, чем соловьи…

В твоем липе не смыто благородство

Страданьями,

и столько красоты,

Что невозможно заменить уродством

Славянские бессмертные черты.

Сестра моя, жена моя и горе

Раздумий материнских, стон земли,

Вот этот ветер с моря и до моря,

От зорь до зорь солдаты пронесли.

Не пропадают наши поцелуи.

Вздыхает грудь, трепещет ли душа, —

Звенят и плачут ливневые струи

Не в Сороти, так в глубях Иртыша.

Наследовать, вторгаться в тишь и в грозы,

И пусть в крови детей во все века

Пылает свет рябины и берёзы

И медленно проходят облака!

 

Холмы и холмы. Ветер и ветер. Я даже звон щитов слышу. Я даже сверкание стрел во мраке различаю!..

 

1988 — 1998

 

---

* Баллада написана в 1991 году.