Бабка Власиха
Ночью бабка Власиха испугалась — сон увидела нехороший. Будто ее муж, Иван, похороненный под Берлином, грозно в окно стучится и говорит: — Зачем нас тревожите? Мы — погибшие. Не возвращайте нас домой, плохо будет. Мертвые не прощают непокоя!..
Хоть и стара Власиха, а мужа помнит. Помнит, как он поцеловал ее, совсем еще девчонкой, школьницу. Картошка цвела в огороде, мак цвел. Вечером они задержались. Он — по одну сторону городьбы, она — по другую. Долго глядели друг на друга. Потом он и поцеловал. Страшно было, но хорошо! Перед войной поженились. Дети не успели родиться — погиб.
С тех пор, вот уже полвека, пятьдесят лет значит, Власиха вдовеет. Слушает радио. Читает газеты. Смотрит телевизор. Ленина Власиха не знает. Только представляет — лежит в Мавзолее, как торжественный фараон, крайне умный и отягощенный революцией. Москва далеко. А деревня близко. Да, считай, нет ее, деревни-то… От девяносто дворов три осталось. И те скособочились. Мужики погибли. Бабы повымерли. Дети поразбежались.
Революция всколыхнула. Коллективизация надорвала. Война доугробила. Лишь тюрьмы постоянно и четко работали. До революции каторжанин — позор, после революции — герой. А безвинные расстрелы, кто их считал, безвинные-то? Стреляли и стреляли, пока самих стрелять не начали. А начали — завопили: «Культ!..» А где же вы прятались до культа? Стреляли?
Сталина Власиха боялась — южный человек. Вспыльчивый и, говорят, нелюдимый: один коммунизм строит. Хрущева Власиха уважала — бузливый, но недалекий, дальше кукурузы не пошел, сняли. К Брежневу Власиха по-сестрински относилась — пил спокойно, правил спокойно, лентяй был редкий: родители так воспитали. Воровал? Не доказано. Может, вручали, присваивали, благодарили — ай наград-то сколько, как репьев на собаке в осеннем поле!
Бабка Власиха любила природу, но боялась ее. Как-то поздней осенью, в конце октября, Власиха вышла за свой огородик: любопытно старухе — чем за ее огородиком лето закончилось? Вышла, а за огородиком первый нежный снежок лег. Лег-то лег, да густо лежит-то, слоем пушистым, и сверкает горячо, как настоящий зимний снег.
Власихе понравилось. Тепло и ветерок не бодучий, резвится около Власихи, не щиплет за нос и за уши не дергает, слабый и добродушный. А впереди — роща дубовая: рослая, древняя, церковная. Сажали попы бородатые, богатыри Господни, вот и под свою стать вырастили не рощу, а лес дубовый. И на дубах, на ветке и на сучочке каждом, иней горит. Горит и осыпается под ноги. А бабка Власиха сапожными каблуками — хруп, хруп. Интересно!..
Идет Власиха, добро к добру и нижется. Снежок похрустывает и сапоги похрустывают. Снежок сверкает, иней на деревьях сверкает, солнце с неба сверкает. Шла, шла Власиха и ослепла: вспомнила мужа, огород, забор, поцелуй — и ослепла. Слезы сверкают, снежок и снежок теплый, тают инеем, а буря как вздохнет рядом, как заворочается: взвыло, грохнуло и треснуло по округе.
Власиха назад — овраг. Власиха вперед — овраг. Власиха направо — овраг. Налево — овраг. Запенилась, заметалась, засвистела поземка и понеслась по слепой земле русской. И кажется бабке Власихе, замкнутой в снежные обручи и огороженной стенами снежными, кажется ей — бредут русские люди по сугробам и падают, бредут и навзничь падают. И каждый русский человек в одиночку бредет — не опираясь на соседа, бредет.
И еще показалось бабке Власихе: скачет в белой поземке муж ее, на белом коне летит, белою саблей машет, врагов рубит, а врагов-то и не видно, где они? А он скачет, белый, покойный, а конь на дыбы поднимается, а перед конем — овраги, белые, бездонные, и никуда им, ни Власихе, ни ее мужу, ни коню не вымахнуть. Одинокие…
Чего только не примерещится, когда крутит поземка русская, а русская душа в измученном русском человеке не успокоилась — плачет и доли ищет, а доля русская за оврагами, за оврагами, белыми и страшными. Еле-еле выбралась Власиха к избе родимой, так-то.
Кто хапал больше, Брежнев или соратники, или холуи, которые сейчас за справедливое дело сражаются? О Троцком Власиха задумывалась неохотно — кровь закипала у нее в голове: Троцкий расстрелял ее деда, отца и старшего брата — казачьи офицеры. Дом их осиротил Троцкий. Власиха росла тихой и упорной. Учиться нельзя. Выбиваться в люди нельзя. Рассказывать, тосковать о расстрелянных нельзя. Спасибо Ивану, не заробел, женился на ней!
Мать Власихи, теща Ивана, умерла в День Победы, 9 мая 1945 года. Умирала и приговаривала: «Не плачь, Власа, война последняя, всех русских перебили, всех извели!..»
Хоть и стара Власиха, но сила есть в ее руках. И в ногах еще сила есть. Картошку сажает. Огурцы растит. Лук обиходит. Кур держит, козу и кота. Яйца продает — десяток по рублю. Молоко — двадцать копеек за литр. Кота кормит хеком. Зовет кота Рыболовом. А кроме хека в районном продмаге — соль, целые горы. Неужель весь район хека засаливать собирается?
Андропова Власиха не приняла, но и не оттолкнула: мол, отец у него рано умер, мать на пианино играла — потому вышел грустным и нездоровым. Интеллигент. К Черненко Власиха питала материнское сочувствие. Он дышал — она дышала. Он кашлял — она кашляла. Он ложился в больницу — она вызывала соседку делать ей горчичники на затылок. В виски ударяло.
Черненко считала Власиха святым человеком, слабым и застенчивым. В колхозе прижился у них раскулаченный пчеловод, Устиныч. Никого не трогал. Ни с кем не ссорился. Попыхивал дымарем и пил чай с медом. Жена его бросила. Власиха искренне думала, что и Черненко жена бросила, что и Черненко хороший пчеловод, но вместо дымаря злые люди должность тяжелую ему дали… А, может, Черненко и есть тот самый Устиныч?
При Черненко Власиха окончательно оформила пенсию и как бы ушла в тень от коллективной жизни. Да и коллектив-то — три старухи. Кот Рыболов — четвертый. Власиха раз в неделю садилась вместе с Рыболовом в ободранный автобус и добиралась до районного центра, продмага.
Сначала у автобуса появлялся Рыболов. Вскакивал на подножку и громко мяукал. Вот из-за угла медленно выплывала тучная Власиха, в старом милицейском полушубке и в старой милицейской шапке, со старой милицейской сумкой. Такой комплект обмундирования ей преподнес председатель колхоза при Черненко, за хорошую работу, за шестьдесят лет в колхозном строю…
Власиха интересно смотрелась. Седая, старая, крепкая, и в милицейской форме. Ее любопытно в районе разглядывали. Некоторые, на случай, ей улыбались. Некоторые здоровались. Но никто, ни один хулиган в районе ее никогда и пальцем не задевал. Милиция есть милиция. Она шагала к продмагу — и кот Рыболов шагал к продмагу.
У дверей к ней прилип какой-то продувной парень и, подмигивая, прочитал в магазине:
Красные лица,
Р-револьвер желт.
Моя милиция
Меня бережет!
Чертовщина какая, подумалось Власихе, сон какой незряшный видела, муж в окно стучался: «Зачем нас тревожите? Мы — погибшие. Мертвые не прощают непокоя!» Во-от…
Власиха попросила синещекую, натертую краской, как египетская фараониха, продавщицу взвесить двести грамм хека для Рыболова и полезла в карман за кошельком. Вдруг она затопталась, закружилась, то всовывая, то выхватывая из карманов милицейского полушубка сильные руки: «Где же он, господи? Где же он? Господи!..» Молоденькая фараониха хлопала зенками в ожидании расчета. А Власиха, уничтоженная, топталась и кружилась у прилавка.
Но вот она подобралась, подтянулась и цепко вздернула продувного парня за воротник:
— Кошелек!
— Какой кошелек? — едва касаясь носками модных туфель грязного пола, осклабился парень.
— Кошелек! — Власиха в кулаке трясла жертву. Но парень чуть вырвался, боднулся и Власиха смежила ресницы. Однако — пальцы не разжимала, приближая к себе изверга. Парень еще раз боднулся. Власиха вздохнула, высвободила правую руку, плюнула в ладонь и с большим достоинством хлопнула парня по уху: — Кукарекай, черт долговязый!
Кошелек вывалился из брюк продувного парня и мягко упал перед портретом Михаила Сергеевича Горбачева, находящимся на пустом прилавке над овощами. Портрет предлагался покупателям за сносную цену… Долговязый поймал кошелек, но у выхода запнулся о Рыболова и упал. Рыболов перевернулся и отскочил в угол, к портрету. А Власиха успела выдернуть у парня кошелек. Продавщица, натертая краской египетская фараониха, бегала вдоль прилавка и сверкала зенками: — Драка! Драка!..
Обескураженный парень исчез. Звякнула мелочь о тарелку весов. Власиха направилась к дверям. Кот Рыболов за ней. Зимний ясный день сменился пасмурным вечером. Зажглись огни в домах. На остановке, за спиной низенького продмага тарахтел ободранный микроавтобус. Шофер, похожий на того долговязого парня, пел:
Три танкиста,
Три веселых друга,
Экипаж машины боевой!..
Дорогой Власиха открыла засаленный кошелек, пересчитала деньги — двадцать рублей и семьдесят копеек. Правильно — тридцать копеек, значит, за хек… А где же еще десятка? За яйца и молоко Власиха регулярно получала от шофера десятку в месяц. Где же еще десятка? Не мог продувной парень украсть, не мог. Да и кошелек, засаленный, но синий, а у Власихи — красный, цвета вымпела, был…
— Поехали, бабуся! — объявил шофер. А Власихе сделалось жарко. Она распахнула милицейский полушубок. В груди защемило. Неужели ошиблась? Человека унизила. Неужели? Мелькнул в ее воображении продувной парень.
Бабка Власиха из той породы русских баб, кому советская власть не дает покоя от рождения и до гробовой доски. Детство и юность ее — суды и расстрелы, торжество коллективизма над русскими крестьянами, рабочими и служащими: сколько раскулачили, утюремили, шлепнули? Колыма — самое знаменитое имя, при упоминании его людей русских в трепет до сих пор бросает. Колыма — вся Россия, доля русская!..
А военное время? Власиха окопы рыла, ежи стальные расставляла, противотанковые, раненых в больницах выкармливала и выпаивала, огород пахала на себе, на плечах своих плуг тащила, да, волокла с подружками по глиняной подмосковной почве. Налоги государству платила с курицы и козы, овечки и коровы, картошку сдавала, моркошку на винегрет посылала в районный центральный погреб, на подмогу стране. А еще?
А еще — одна Власиха. Иной раз ей и жить-то нет охоты: противно, одна живет и живет, а для кого? Но бабушка прочная. Бог не скупится на ее здоровье. А себя добровольно уничтожать грешно. И нет охоты, а жить надо. Простудная корь, грипп, ангина, коклюш и прочая зараза Власиху вообще не берет. Закаленная и натренированная к вечному сопротивлению врагам.
А долговязый парень, согбенно удалясь от магазина, недаром рассуждал, обескураженный: «Во, кошелек-то я вчерась вытянул в Серпухове, а седни у меня его вытянули в районе, и кто вытянул? Нет, она не бабка, она загримированный милиционер, бывший, наверно, гаишник или надзиратель. Ведьма, метилась, натыкая меня на себя, ударить мне сапогом охотничьим под мотню. Разве бабьи приемчики тут? Власиха есть засекреченный оболтус, шестидесятилетний агент, охмуряла!..»
Амнистированный воришка, долговязый парень, не понимал: советские женщины — особые женщины: им нет износа, а в старости они более даже решительные и непобедимые — за мужа, за сыновей, за себя вкалывали, республики поднимали, вредителей заменяли у станка и за чертежной доскою, неприхотливые, хоть модное платье на нее накинь, хоть милицейский тулупчик, красавица!..
Бабка Власиха и не усомнилась бы в разбитном парне, да шибко почуяла: не деревенский, не работящий он, и его наружность опрятная, не расположила к согласию с ним Власиху: пестрый — джинсы узкие, а куртка, простою, из нитки темной, снизу оторочкой поддета, до кепки парня, через хилые плечи воротником незверьим запахивается. Правда, и деревенские ребята нынче не деревенские, за городских-то их тоже принять рискованно, а он — зашалопаенный несурьезными кражами и участительными несурьезными амнистиями: вожди нисходящие — мрут, а вожди восходящие — славу подхватывают у гроба усопшего периодическими прощениями разбойникам по тюрьмам.
Да кто Власиху не надувал? Царь державу ее отрек от себя, а о народе и потужить некогда ему случилось: в Тобольск увезли, а в Екатеринбурге его семью коронную погубили! Деды и прадеды Власихи без присмотра законного остались. Измывайся — кому не лень. Сдаст Власиха килограмм овечьей брынзы инспектору по налоговым оброкам, а инспектор записывает не килограмм, а восемьсот грамм, и никуда не торкнуться: пожалуешься, потеряешь и сданное. А грамм брынзы — не грамм хека!..
Председатель стращал Власиху отрезанием у нее огорода. А Власиха и жива огородом. Не колхоз же содержит старуху? Отрезание огородов у крестьян культивируют и председатели, и начальственные дачники. Погуляет денек, два с председателем московский генерал, разинет артиллерийский зев и половину огородика заглотит. Опасность, нацеленная председателем на бабку Власиху, существует и вполне известна в районном центре.
Но бабка Власиха за суетою, нахлынувшею на нее из прошлого житейского вала, обращалась и обращалась к разгильдяистому парню. Чего ему делать с утра в продуктовом-то магазине? Бабка кота кормить приехала свежим хеком, бабка никого не затрагивала собственным поведением, а он — хап ее кошелек, и заштопорился у дверей, индивид несчастный.
Но вдруг кошелек Власихи забыт ею на краешке чисто вытертого новою горячею тряпкой стола? Вдруг забыт? А с чего ж поддался Власихе парень, эка нюня, поспорить с увянувшей деревенской старухой не сумел? Власиха зашагала по автобусику, узкому, как джинсы ворюги, бандита скрытного, зашагала и уперлась в кабину, пронзенная заговорившим в ней мучением. Она шаг — и кот Рыболов шаг. Она трусцой — и кот Рыболов по автобусу трусцой.
Все правильно — ошиблась. Мелькнули шестьдесят колхозных счастливых лет. Мелькнули коровы — зорьки, фроськи, маруськи. Председатель мелькнул. Деревня на девяносто дворов и на три оставшихся — мелькнула. Раздольная — зовут деревню. Обмундирование милицейское мелькнуло, еще новое. Пенсия — двадцать рублей, мелькнула. Муж мелькнул: «Не возвращайте нас домой, плохо будет!»
Возле стежки Власиха вышла из автобуса. Ее тряхнуло. Потемнел снег, поскрипывая под валенками, начал краснеть. Быстро. Вот он совсем, совсем багряный, теплый, ужасный. Муж бежит по снегу. По красному — бежит, бежит и кричит: «Не возвращайте памятники домой, плохо будет!..» Она потянулась за таблеткой. Охнула.
А по красному снегу — красные вихри. Метель красная. И странно — солнце. Красное. Висит над ее домом. Она упала. Попыталась подняться, не смогла. Почувствовала, как рядом трется и мяучит в нежилую зимнюю ночь кот Рыболов. И слезы, простые и древние, застыли на ее лице…
1990