Банное хобби
Вот говорят на западе, мы – консервативная страна. Неправда. Консервативные они, там у себя, в особняках и на виллах. Построит им дед, мультимиллионер — помрет. Сын, мультимиллиардер, подкрасит им крышу — помрет. Внук, супермиллиардер, подремонтирует им крыльцо — помрет. И так далее, а всё — на одном наследственном клочке земли.
Другой коленкор — у нас. Пришел новый царь или вождь — давай перестраивать и куролесить! Пётр — брить. Ленин — брататься. Сталин — индустрию поднимать. Цеха — гиганты. Дома — гиганты. Построили около Москвы экспериментальное общежитие, молодежь из четырнадцати колхозов туда согнали, а оно не полно и до половины. Завезли китайцев, начали их учить марксизму и туда заселять. Только завершили дело — рассорились.
И взялся Хрущев урезать размеры зданий. Малоэтажки, малометражки, малолитражки-чебурашки, — из того огромного общежития китайцев отправили в Пекин, а наших разместили в полуторки. Тесно, но братство, за которое боролся Ильич, продолжается. За десятилетия — каждый сдержанный гражданин СССР побывал и пожил в разных условиях, в разных квартирах, в разных концах родного хутора, города и любимой Отчизны.
Где же он, советский консерватизм? Они там, на западе, сидят у себя на виллах, как ихтиозавры на яйцах, широко раскрывают челюсти и ждут, когда мы, советские, в их бездонную конкуренцию прыгнем. Но у нас — перестройка. Бери, один или с женой, целый колхоз в аренду и гуляй по жнивью. Сапожные мастерские — на подряд. Москву — на хозрасчет. Молоко — по талонам, колбасу — по специальным удостоверениям, хлеб — по военным билетам. Сад, вместо трех соток, шесть бери и сей редьку в сорока километрах от столицы или гусей культивируй и компьютеры включай.
Перестройка даже их особняки и виллы затронула, она принадлежит нам и человечеству. Боятся люди западные — дров наломаем, до них щепки долетят. Некоторые депутаты, перестраивая, достраивая, надстраивая и расстраивая, устраивая и пристраивая, предлагают и Ленина в срочном порядке заново похоронить. На Волге, среди земляков, на бунтарских берегах, где Степан Разин еще мятежною песней персидскую княжну содержал в страхе:
Выпьем, братцы, удалую
На помин ея души!
Эх…
При Брежневе жили без особого накренения. Доказательство тому — баня. Баня вообще барометр социалистического государства. Сунешь уборщице пятьдесят копеек — вперед. На втором этаже сунешь другой уборщице пятьдесят копеек — вперед. На третьем этаже сунешь дежурному пятьдесят копеек — в раздевалку. И так почти двадцать лет. Сталина чуть попотрошили, Ленина не трогали. Два Ильича. Ленин — в Мавзолее. Брежнев — в Кремле. А по центру — Сталин. То отроют, то зароют. А Хрущев на пенсии, воспоминания со своим сынишкой Серёжей пишут.
Загоняли нас в баню интересно. Парная не то, чтобы чистая, но парная, потеть при желании, можно. И нарушений грубых не случалось. На клиента, в худшем варианте, добавляли клиента и дружно купались. В парной же, при ее количестве в сорок гавриков, накапливалось до восьмидесяти ухарей, а ежели сильно нажмут снизу — до девяноста молодцов нас, а ничего. Драки вспыхивали редко. При перепое, а не как сейчас, на национальной почве. Тогда почва у нас интернациональная, теплая, братская ленинская почва под голыми ногами похлюпывала. Иного и выносили… Вакханалия.
Ну, критиковали нас на западе, а в баню не заглядывали. И Мавзолей не собирались передвигать. Да и что Мавзолей? Двигай, не двигай, а дороги как были хреновые, так и есть хреновые. На западе правильно считают: какие дороги — такой и туризм. Потому-то и трясёт нас по колдобинам — цакаем зубами.
Назначили Андропова. Брежнев рядом со Сталиным, за Мавзолеем, а в банях сумятица распространилась. Моешься — заходят, предъявляют красные корочки, выливают на башку тебе тазик, горячая вода или холодная, постная или мыльная, их не касается, и — следуй за ними. Ты, мол, купаешься, на дворе обед? Паспорт покажи. А какие паспорта в бане? Весь паспорт — чистый, если успел ополоснуться, аттестат твоей зрелости…
Порядок наводить надо. За прогулы и воровство карать надо. Труд и справедливость должны торжествовать по России. Знатное уважение необходимо вернуть человеку. Но ведь где оно, знатное уважение-то? Один с сошкой, а семеро с ложкой. Ну, допустим, ты начальник, лежи возле бассейна на даче и жмурься, как египетский крокодил. Допустим, ты классик, писатель, художник, артист, без коего держава разумом захиреет, лежи возле собственного бассейна, грейся и обогащай шедеврами созидающий народ.
Ну, а если ты никто? Ты — сын министра. Ты — сын классика. Кто ты? И почему тебе — бассейн? И по какому праву тебе — дача? И зачем тебе — Италия? Ты — заработал её? А-а-а… Вот он, гвоздь-то программы ЦК КПСС, программа, как молитва, очищенная, ни соринки, ни задоринки, а куда девать сынка или дочку министра, секретаря, генерала? Секретарь ЦК КПСС, министр СССР, генерал победоносной армии — добровольно запихнут они в мартен своё чадо? Глядь, и программа костыли протянула.
Но у Андропова дети-то не избалованы подхалимством и обжорством, жена у Андропова не лезет в президиумы, не поучает нас в интервью и с экрана, романов и философских тезисов не сочиняет. Семья без подвоха, да проходимцев по коридорам не сосчитать: тащат, облапошивают, грабят и прячут. Хобби.
Говорят, сумерничая в своём кабинете на Лубянке, одиноко задумывался и скучал Юрий Владимирович. Солнце над Кремлем золотело. Очки на переносице Андропова золотели — и всё, а червонное золото по норам растаскивали советские чиновники, мыши, накапливая за пазухой жемчужные зерна и прочие бирюзовые бисеры. Чуяли грызуны скорый конец революции.
Не справилось сердце у Юрия Владимировича. Пострадал, пострадал он за созидающих и умер. Я попрощался с ним в Колонном зале. Лежит, стройный, худой, ростом высокий, лбом на Сократа намекающий, и власть в кулаках зажата, а не сокрушил мафию, надорвался. Каково же нам без него?
То заём, то кредит,
То горой, то бором,
Вор на воре сидит,
Погоняет вором.
Волкодавы газетные, журналисты-то закормленные правительственными банкетами у нас и за границей, гавкают: «А на западе иначе мороженое кушают, а на западе иначе брюки застегивают, а на западе зубы золотые бесплатно вставляют каждому, кто пожелает, а не пожелает — скалься порожний!»
Бывали мои кореша, слесаря по лужению труб, и на западе, в Риме, например, газовые плиты министрам монтировали, а жены их лосьонные — ребятам: «Господа, советишь сеньёры!..» На западе далеко не все рыла вовремя скребут. В Риме-то днём дамы кокетничают с чужими хмырями, по святым площадям шляются до вечера, а ночью тысячами нищие выползают на простор, как вши, гомошатся по скверам и тротуарам, зуд по Италии…
Саша меня даже предупредил: «Готовься к реформам, не экономь безделье, чётко, по графику, посещай баню, в парилке сиди, пока тебя андроповцы не пугнут. И помни, мы — андроповцы. Мы за настоящий труд, за настоящую свободу, за настоящую страну, а не торговую ассоциацию, как на западе: кто тебя надул, тот и закон. И водку потребляй андроповскую, а не кооперативную, жуликоватую!»
Саша, между прочим, предсказывал: «Баня, стоившая вчера копейки, при западных реформах будет стоить тысячи, и мы, русские люди, будем немытыми, как западные интеллектуалы, что по соседям воду шарят. Не хули Россию — спохватишься, да поздно, исчезнет она, Россия твоя!..»
Прощался с Андроповым я не потому, дескать, он — весьма суровый и несгибаемо аскетный, нет. Прощался с Андроповым я — чувствовал набег краха на нас. Я не предсказывал конкретно, как предсказывал Саша, слесарь по лужению труб, но я слышал и явно ощущал набег космополитов и спекулянтов, предателей и бизнесменов, ощущал я и развал, страшный взрыв негодования под фундаментов моей Отчизны.
А Горбачёв мельтешил на сценах, сеял безумные речи на трибунах, экономил нефть, боролся за трезвость, улучшал социализм, лепя ему человеческое лицо, и уничтожал великое грозное государство. Мышь. И хотя нас окружали в предбаннике и в бане внезапные андроповцы, уточняли удостоверения и физиономии, веры никому не было уже и на горизонте маячила лысая лошадиная голова Мефистофеля.
Ведут. Выясняют. Беда. А в бабьих банях — визг. Заскочил один бойкий инспектор в парную, а они ему — покажи возможности, раз ты такой натренированный, раздели, начали гладить и готовить его, а он выскользнул и в форточку. Баня старинная — форточка вольготная, в нашу бы не пролез. Дело затеяли против баб. А вскоре и Андропов умер. Закрыли разбирательство. Андропова к Брежневу отвезли.
При Черненко — ни бани, ни Андропова, обыкновенная брежневщина потекла, а, мило кассы шагаешь: плати не пятьдесят копеек, а семьдесят пять. На первом этаже — семьдесят пять. На втором этаже — семьдесят пять. На третьем этаже — семьдесят пять. Выносили из парной усопших чаще. На горизонте зачешуилась перестройка.
Прорабы приехали. Вышли из «Запорожца» трое. Который рулил, спортом занимается — присел у вывески и ещё присел у вывески, ладонью отёр отполированную голову и решил: — Берем на подряд! — И больше мы его не встречали… Старухи, взяточницы, на первом и втором этажах исчезли, дежурный, очкастый дедок на третьем этаже, раньше исчез. Пять дней баня не работала, а парная дымилась. То ли бывших банщиков мыли перед пенсией, то ли баню дезинфицировали? В субботу открыли.
Тороплюсь на трамвае. «Запорожца» не заметил. «Волга» новая красуется у бани. Вывески старой не заметил. Новая висит, не как та — «Баня», а «Приглашаем испить чаю после веника!..» Кто же откажется? Стучусь. Кассы не заметил. Ограда из нержавейки, не прошмыгнуть. Лестница — без изменения. Но южанин несколько на того, который рулил в «Запорожце», смахивает, и у первой ступеньки требует: — Тыри рупла!
— Что?..
— Тыри рупла!.. — И дорогие, рыночные, усы охорашивает.
— Какие три рубля?
— Хошишь советский, хошишь канвертирумый валюта!..
А я слесарю на фабрике. Какая валюта? Размышляю. Затылок почесываю. А южанин ботинком притоптывает и мне подмигивает:
Ай, страна родной,
Азымбек,
Ай, страна родной,
Кызым-девушкя!
За Рашида Бейбутова себя выдаёт?.. Стою, затылок почёсываю. Смотрю, Саша, итальянец, из ударной бригады слесарь по лужению труб, мчится сверху и хохочет: — Этому тыри рупла, на втором этаже тыри рупла, у парной тыри рупла?.. Даю, получка с собой, а в бане темно и опасно. Арендаторы полы прекратили подметать, а из парной Пашка, помнишь его, испытатель котлов, угадал мой голос и заполошился: «Саша, вернись, тут холодно. У кого нормальные зубы – цакают, у кого золотые — могут и отобрать!..»
А включишь западное радио: «Консерваторы! Консерваторы!..»
Склочники и лгуны.
1990