Черный Барсик
Вот говорят: черная кошка перебегает дорогу — будет неприятность, что-то случится… А что может случиться, если ты, скажем, на «Ниве» или на «Волге», путь — равнина и мотор отлично гудит, что? Ничего. Но не торопись уверяться, не торопись. Черная кошка — черная кошка. Народ зря не отметит, зря не определит и не запрогнозирует зверя.
Подъезжаю я к дому, в деревне, ну метров сто не доехал, а поперек улицы — черный кот, шагает, на автомобиль не глядит. Я дуданул ему — не глядит. Идет, умный, толстый, упрямый — поперек идет. Ну и шагай, думаю, однако — еще дуданул… А кот даже не обернулся на меня. Перешел улицу и скрылся за елью, и наш, общественный кот, Барсик. Без пятен, черный, а Барсик. И пестрые коты у нас — барсики, хмыри криминальные.
Жена слышит — рулю, к воротам — распахнула, стоит — рулю. А, считай, около дома — канава. Над канавой — бревенчатый мосток, накрытый жестяной сеткой: кати, переправляйся, зажмурясь или напевая — мосток сам берет автомобиль и быстро переносит. Ворота распахнуты. Жена у ворот. Еду.
И — газани я случайно, газани, а руль не подправь, не выровни, тут и передком «Нива», корова и корова, как бы мыча и жалуясь, начала опускаться, заваливаться на бок, сел, да крепко сел, бампером. Соседи выскочили — хохочут. Жена за ними — посмеяться, но вовремя одумалась, смейся, а машина, как свинья, уткнулась в грязь и молчит — хорошо ей.
Вылез — подполз под рессоры, подважил доску, отряхнулся, включил, а соседи, человек пять, толкать и жена толкать, рывок — и на свободе. Закрыли ворота. Помолчали. Весело зарулил в канаву и весело из канавы, из ямы родной, привычной, вырулил. А — в лесу окажись? В поле — окажись? Дорог-то нет, мостов-то нет. Может — и лучше. Не дремлем.
Но кот — попутал. Попутал, а сам шляется. Когда чужой черный кот переходит тебе дорогу, да еще строго поперек, а ты, допустим, торопишься на свидание к девушке, зная, что она, кокетливая дура, и минуты тебя ждать не будет, тогда ты этого черного, этого чужого кота готов кирпичом ударить, а? Но даже и когда твоя собственная жена тебя ждет, не подозревая, что ты, игрун, к той девушке спешишь, а кот — на тебе: вальяжно вышагивает?.. Жена, если ты ей бахнешь, мол, чужой кот мне дорогу напоперек перешел — вытаращит на тебя совиные злые глаза: — А ты его разве не шабаркнул, ну? Чужого и шабаркнуть в удовольствие.
И куда жене-то спешить? Свидания окончились после свадьбы. Коты же перебегают дорогу крайне редко. Своим котам — не до нас, а чужим котам — других достаточно, кому они перебечь дорогу, коли захотят перебечь, всегда смогут… А вдруг и твоя жена не тебя, халифа городского, ожидает, а, допустим, сельского порядочного мужика, агронома там или пчеловода? Ныне все мы к природе тянемся. В городе-то излаялись, а на природе — простор: ты от жены далеко, а она от тебя еще дальше!..
Но когда свой родной кот перебегает тебе дорогу, да еще и не узнает тебя вроде бы, артист, тогда твое дело — плохо: жена, конечно, не изменит тебе, лопоухому, но стружку с тебя, подозревая тебя в чем-то, ей одной лишь известном, снимет и ГАИ тебя на машине остановит: офицеришко, ремнями перехваченный, покобенится, поерничает над тобой, постращает, придираться к поблекшему номерку начнет, а прошелестит ему твердый новый червонец, он квитанцию скомкает и съест, как на допросе партизан перед гитлеровцами, дабы явочную квартиру не раскрыли эсэсовцы, ткнет себе в прокуренный рот и пятернею, дескать, поезжай, поезжай!..
Перебегает свой кот дорогу — жди подвоха. Но этот, черный кот, и не свой и не чужой, а коллективный, наш поселковый кот, и на нашей улице — единственный, сильный и толковый деревенский кот. Летом его люди ласкают, деликатесничают, а зимою — дом ставнями запечатают и будь здоров, котик! Я же и зимою живу здесь. Подуют ветры — изба моя закачается, как сорока на проводе, а терпит — мороз ее не берет, а пурга и заметает, да ведь наши русские избы тем и хороши: ветер в них долго не задерживается — налегке насквозь выпархивает, а мороз их не удивит — и без мороза в них зябко.
Однако стоит мне появиться на снегу, черный кот, голодный и холодный, принимается жаться к моим ногам, помахивать хвостом и звать, звать, закликать меня в мой дом: есть, бедняга, хочет, обогреться ему пора, а брошенный, никем не обласканный и злой. Налью ему супца, картошечки вареной накрошу — благодарный, не отвяжется, урчит и мурлыкает.
Советские ученые странные теории выдвигают: сколько извилин в мозгу кота, сколько извилин в мозгу человека? Понимает ли кот то, что понимает человек? И принимает ли кот то определенное количество сигналов на собственный мозг, какое количество принимает на мозг человек? И кот или человек оперативнее разрешает проблемы философско-бытового характера?
Я им отвечу: смотря какой кот и смотря какой ученый!.. Встречается ученый — ученый, а, глядишь, эгоист высшей марки: набил живот, погладил жену — точка. Трава не расти. Не поможет, не поддержит — закупорит себя в квартире или на даче: сопит в кресле и пучком спецэнергии телевизор включает, обалдуй, а какие трагедии за окном, в мире людском, ему до лампочки. Мещанин!
И еду я на «Ниве» еще, а кот мой, Барсик: перейти — не перейти, перескочить — не перескочить? Замешкался. Засуетился. Меня угадал. Туда и сюда лапами перебирает. Но — пренебрег. Пересек мой путь. Пересек и пригнулся за ветхим забором. Наблюдает. Душа-то в нем не ученая, а нормальная животная душа, без электричества и компьютера. Не академик, переживает…
Коты гораздо постояннее нас. Ветхая твоя калитка, ветхий твой забор, изба твоя ветхая, а кот — твой, к твоей калитке, к твоему забору, в избу твою норовит, а не куда-то! И если бы человек, мы с вами, не возвысились самоуверенно над меньшими братьями, не объявили бы себя сверх умными и сверх порядочными, совесть на земле не пала бы так низко и люди, уверяю вас, не оскотели бы, поскольку, в основном, животные-то приличнее людей, и к нам, людям, снисходительнее нас…
Знала моя жена: я не назначаю девушкам свиданий, не жду их, не томлюсь на минутах страдания, потому жена и взялась, как всегда, воспитывать меня: — Далось тебе рулить, раззяве, да по родной деревне!.. Давеча кот наш, черный сатана, дорогу тебе перебегает, а ты бы три разочка через левое плечо-то плюнь, так нет, ты шею, гусак и гусак, задрал, едешь, на своей проржавелой «Ниве», бибикаешь, как ребенок в свисток, нет же тебе трижды плюнуть через левое плечо?..
Жена надела шелковую зеленую кофточку, серую, наверное, модную юбку, а в ладошке держит и повертывает, повертывает дутый стеклянный графин — под цветы поздние, осенние, срезаемые ею на грядках — флоксы. Повертывает графин моя жена: — И кота пора тебе приласкать. Кот не чужой тебе, у нас, чай, под наблюдением вырос, вынянчили сами. Был бы ты помягче да посмекалистей, кот и дорогу тебе не начал бы переходить. А перешел бы — перешел, но без лихого подвоха перешел он, а ты катись, ничего бы и не приключилось. Кот с добрыми намерениями, по делу идет, али че там?
Я вот, и перейдет мне кот путь, не занервничаю. И седни перешел, как ему тебе перейти, мне он перешел, а ниче!.. — И жена повертывает, повертывает графин, не замечая, как белая туфелька ее, вместе, конечно, с ногою, соскальзывает и соскальзывает в канаву по мелкому гравию и глине. И вдруг жена спохватилась: — Ай, ай! — И неуклюже повизгивая, выронила графин в канаву пониже «Нивы», где накапливается дождевая и колоночная вода, зеленая и серая. Зеленее шелковой кофты и гораздо серее модной юбки.
— Убить тебя мало!.. — вспыхнула она.
— Меня? — улыбнулся я из «Нивы».
— Тебя и твоего кота! — Жена пыталась ухватиться за колесо автомобиля и поймать графин, погружающийся в канаву, пугающую и холодную. Она зябко вскрикивала и тонула, оглядываясь по сторонам, а я, выскоча из кабины, не мог ничем ей пособить, давясь от хохота.
* * *
Наконец жена почти справилась и едва не выдернула графин из канавы, упершись локтем в берег, грязный и разжиженный: — Я удавлю твоего кота! — резко швырнула она мне в лицо. Но художественный графин ее, захлебываясь и булькая, послал пузырьки ей уже со дна канавы.
Жена с утра собралась к подруге — почаевничать. А подруга ее — демократка: в курсе политики и военных снаряжений державы. На митингах орет в народе, а пикетчицей — молчит, как рыба, у метро, но на животе держит жуткий плакат: «Коммунистов — на каторгу, на каторгу и на каторгу!»
Жена планировала успокоить ее, да сама, искупавшись в яме, распсиховалась. У подруги мало ли сплетниц гостит? Самовар огромный — болтай и заваривай чай. Но жена долдонила и долдонила: — Ты сам виноват, сам, гоняешь кота. Зачем водою вчера пытался его облить? Коты воды робеют!.. — Сказала и снова чуть шагнула от калитки, на канаву, на канаву.
А воды не одни кошки робеют. Шагнула еще. Вода-то в канаве ледяная. Кругом родники подземные бьют у нас. Но мутная. И опять жена: — Что за мода у тебя гонять кота? — И опять шагнула. Глянула под ноги: — И-у-ух! — И поползла по краю канавы. Думаете, растерялась? Ни капли. Не поняв момента, начала тонуть, но, гневно вскрикнув, поднялась и освоила русло: — Доволен? А я же не в валенках, а? Ласкал, привечал кота, черного мошенника, ты! Этот хам в день по десять раз мне дорогу переходит, так я из канавы не вылезу! Подари его, хама черного, Домне Ивановне, у нее кошечка вдовствует!..
А я глядел на жену, погрузившуюся по милые плечики в канаву и думал: — Бог есть, есть Бог!.. — Жена, быстро замерзнув, ледяная вода-то там, как маленькая девочка, вскинулась: бери ее. Я вытащил законную супругу на сушу. Вытащил, а черный кот, не обращая на нас внимания, показался на огородной тропе. Жена, мокрая и шальная, всполошилась: — Лови бандита! — Но котов дураков не бывает. Кот вспрыгнул на высокую березу и хищно фыкнул на жену: «Хыш-ш, не заваливайся в канаву добровольно!»
Мои отношения с ним удивительные. Они более гибкие и более глубокие, чем, скажем, с женою или соседом, Жорой, кооператором, торгующим на личную выгоду государственными велосипедами. Покупает их оптом в магазине, а продает по экземпляру, въетнамцам у порога их общежития. Социализм с человеческим лицом.
— Надо было, тебе говорю, три раза плюнуть через левое плечо и вся махинация развеялась бы, кот не чужой, он не хотел мне и тебе неприятностей.
— Но ты вреднее кота! — горячилась жена. Шелковая зеленая кофточка облегла ее груди и сделалась еще зеленее, чем зеленела до аварии, а серая юбка ее еще посерела и плотнее обтянула бедра жены. Девочка…
Жена принялась нагнетать атмосферу: — Кот порядочнее тебя. Кот сподличал и замер. Вон, глянь за угол Домны Ивановны, кот сидит с ее синеглазой кошечкой, забыл о нас, про меня даже позабыл, негодяй, и мурлыкает ей сказку, а ты с чего в меня впился, клещ? — Я насторожился. Жена, случалось, нападала на меня, но без подобных отчаянных оплеух.
— Ищи графин, — приказала она, — и молчи, не то я разденусь и отыщу графин, пусть тебе пристыдят люди, а кот еще тебе не одну свинью подложит! — Я полез в канаву. А жена гордо и независимо удалилась в избу.
Задернув занавески на окнах, жена голою расхаживала по скрипучим половицам и поцокивала зубами. Свежо. Переодеваясь, бранила и угрожала мне и коту. А кот, обнаружил я, кот действительно за углом вилял хвостом возле синеглазой грациозной кошечки. Дружили они с детства. Иногда кошечка появлялась, в теплые дни, у нас во дворе. Кокетничала. А ежели наш кот, Барсик, не выходил — вскакивала с внешней стороны на подоконник и выманивала партнера. Потом они исчезали надолго в огородах, зарослевых и просторных.
К осени на деревню надвигались хмури. Улица опустевала и затаивалась. Кошечку увозила Домна Ивановна в город. Кот скучал и утешал тоску в грустных полях предзимья, дышащих скорой суровостью и неизвестной судьбою. Возле моего жилища скорбно объявлялись брошенные щенки, собаки, черепашки, ужи. Все, разумеется, надеялись на еду, на обогрев, а где взять — хлеб не укупишь, а керосин и более того?
И застревал я с черным котом в деревне. Без жены. Хорошо. Ни лая, ни визга. Тишина. «Нива» погромыхивает и движется, погромыхивает и движется. А небо мрачнеет и мрачнеет…
Ночной ливень
Сердиться приказано грозам,
Толкаться над миром, не спать.
Зачем же так долго березам
Опять под дождем озябать.
Я слышу их трепет в окошко.
И ночь голосами полна.
Глазастою, желтою кошкой
Мелькает в просветах луна.
Но мне не мятежно, не грустно,
И скоро я тоже пойму:
Серьезное счастье — искусство
Действительно быть одному.
И я никого не ревную,
Осенних размолвок не жну,
Имея такую родную,
Красивую очень жену.
В былое посмотришь — сурово,
Пусть нету упрека судьбе, —
Я столько людьми обворован,
Пора пожалеть о себе.
Подумать о собственной крыше.
На опыте злой суеты
Я знаю, где прячутся мыши
И где обитают коты…
В бушующем этом просторе
На сто и на тысячу верст
Не сеял я смуту и горе,
По-русски доверчив и прост.
Я вытру поспешные слезы,
Коль жизнь
невзначай омрачит.
Поэтому стонут березы
И сердце отзывно стучит.
Как-то я поделился с женою сокровенными политическими тяжестями на душе: — Жена, — сказал я, — развести бы нам побольше черных котов, ну штук восемь, натренировать бы их пересекать путь министрам, генералам и президентам? Едет министр в «ЗИЛе» приватизировать себе и своей семье или своей любовнице государственную чулочную фабрику, а черный кот — через дорогу, да не спешит, позыркивает на начальника… Струсит ведь, мерзавец, и засомневается.
Или генерал, командовавший расстрелом Дома Советов, грохочет на бэтээре, пушка торчит, снаряды в стволе, а черный кот — через дорогу, и на генерала: «Хыш-ш!» Генерал усатый и кот усатый. У генерала лисий хвост, только запрятанный под китель, и у кота хвост, но собственный. А?..
* * *
Жена заволновалась. Прицелилась в меня бериевским прищуром, но амнистировала, мол, продолжай молоть, продолжай пока. Я и продолжил: — Президент мчится. Автомобиль кованый, чугунный, никакая бомба его не царапнет. Охранная армия, ломая скверы и опрокидывая гаишные будки, устремляется за президентом, верная и гордая. А черный кот — через дорогу?
— Собьют и распечатают под копирку!..
— Нет, струсят, если кот до того успеет им отомстить!..
— Как, чем, при каких обстоятельствах наш кот ихнему президенту отомстит?..
— А залезет в Барвихе на березу под окном, охрана и поперхнется: как это не сработали электронные установки и тагильские танки?.. А кот с березы на Ельцина: «Хыш-ш, киллер!» Сработает…
Жена за градусник: — Приляг-ка, у тебя не температура ли? Ты вроде и не проваливался в канаву, а жар!.. — Кот же, мерзавец, вернувшись от синеглазой кошечки, довольный, терся о щиколотки жены и топорщил на меня сытые генеральские усы.
Иногда кот задумчиво сидел у нас, на обычной рядовой березе, устроив свое холеное тело на рогатке. Оба сучка, бегущие от толстой ветки, подпирали кота сразу под брюхо и под задницу. Сучки тоже объемистые. Коту, вероятно, так было удобно, что на голос моей жены кот даже головы не поворачивал. Лежал, сократовски подремывая. А перед тем как рассориться с моей женою и пересечь мне или ей путь, кот основательно наедался. Готовился и пропадал.
Жена через каждые пятнадцать минут широко размахивала дверь на веранде, высовываясь на крыльцо: — Барсик, Барсик, Барсик, иди ко мне, иди ко мне! Эй, Барсик, Барсик, ешь рыбку, на, ешь!.. — Но Барсик — привет: Барсик спокойно слушал и спокойно пропускал мимо ушей ее угощательные предложения. Почему? А только потому: жена часто срывалась. Заманивала Барсика на веранду, хватала веник и принималась охаживать его за очередные проделки. Особенно охаживала, когда подруги-демократки не было дома. Скука!.. Но кот хитро полеживал на рогатке.
Жена, обжегшись на коте, набрасывалась на меня: — Все вы, мужики, коты, лишь бы вам лежать, насолив кому-нибудь! — Я молчал. А жена возилась, попугивая веником, но охаживать не торопилась, а ограничивалась любознательностью: пыталась подсунуть ладонь под мой живот — на чем я лежу, не на рогатке ли? Хотя и лежу я на диванчике, обшарпанном и смолоду ей известном. Умора.
Сутки сидения на березе кот выдерживал играючи, словно дожидался президента. А на следующий день жена, трогаясь к подруге на политические дискуссии, замечала: черный кот забегал вперед и, не пересекая путь, приветствовал ее на обочине стежки урчанием. У подругиной калитки черный кот окончательно разжалобливал мою жену: топорщил усы, мяукал и обметал ей щиколотки лоснящимся хвостом.
Жена возвращаясь после длительных серьезных переговоров, сообщала: — Котик-то наш помирился, простил тебе твое хамство, спустился с березы. Ты гляди, уведут, добрый, чистенький, и меня не путает с чужими, как ты, у-у-у!.. — хохотала она, счастливая.
Под зиму мы уехали на Урал, и в Подмосковье, в деревню, вернулись к морозам. Брошенный, худой, к нам буйно попросился кот, Барсик. Лапой как даст по двери, как даст! Ночь. Ветер. Темно. Дождь моросит. Снег, мокрый и липкий, сеется. Фонарь на улице мигнет и с полчаса нету, мигнет и с полчаса нету. Черно кругом. А он лапой как даст, как даст!
Кричу на веранде: — Кто там! — Молчит. Кричу повторно: — Говори, кто там? — Молчит. Рискуя, кричу: — Рубить али миловать? — Топор поднимаю, а дверь, отперев, пинаю по-военному ногою. Тьма. Ночь. Жена. Ветер. А он, бродяга, так нырнул в тепло, меня чуть не уронил, и на диван: «Мяу!»
Обиды в коте не замечаем, а печаль в нем громадная: тощий, длинный, как железная черная авиабомба, и нахолоделый. Молока ему в тарелку налили. Хлеба накрошили. Колбаски, хоть она и двадцать с лишним рублей, но кусочек отрезали. Кот напал на еду, убрал все гладко и опять: «Мяу! Мяу!» — К двери направляется. Террорист.
— А вдруг у него живот заболел? Заболел живот, пожалуйста, выйди, — замечает жена. Но кот в ночи: брызгает огненными зрачками: «Мяу! Мяу!..» Шаг сделает и: «Мяу!..» «Мяу!..» Шаг сделает и: «Мяу!..» Я к нему, он от меня. Я к нему, он от меня. Фонарик прихватил — освещаю, а Барсик от меня, от меня, но трусцой. Интересно?
Перелезли мы с ним через забор, прошлепали по воде, очутились у края улицы и слышим на мусорной свалке, прямо из-под обрезков шифера и жести, щенок поскуливает. Поскуливает и подвывает, поскуливает и подвывает. Хозяин лето побаловался им, а на зиму вышвырнул, вот и скулит щенок. Сиротка.
Навожу луч. А щенок трясется, рыжий, шея белая, лапки рыжие, а пальцы на лапках белые, ушки рыжие, а кончики на ушках белые — красавец. А черный кот, Барсик наш сердобольный, обратно перелазит через забор и меня увлекает: «Мяу!», «Мяу!» Но уже мирно, без паники и невроза.
Еще, рядом, в тарелку налили молока, накрошили хлеба, а кот крутится возле рыжего щенка и двигает его, дурака мокрого, двигает к тарелке. Щенок уловил идею и принялся лакать, ничего не замечая, лакал, как пел, долго, шумно, а потом: «Гаф!», «Гаф!», «Гаф!» Бас у щенка бочоночный, как у Жоры, шабра и плута, на которого я ошибочно и наорал у двери: «Кто там?..»
Но вместо Жоры — черный кот, Барсик. Да товарищеский какой, едва устроился, за щенком утянул меня, а он же, он, черный, улицу пересекал напоперек. Моя «Нива» и моя жена, обе, провалились в канаву. Но черный кот добрый: его давно, давно предал хозяин, по слухам, Жора, а он щенка спасать, его из дома вытурил Жора, а он щенка в наш дом пригласил.
Я и размышляю: серый кот, пегий, желтый — обыкновенные коты. А к черному приросла молва, языческий обычай прирос. Кот и за пазухой не держит камень на тебя, а ты, дескать, черный кот дорогу пересек, пропал я теперь?.. Эх, мы не мудрее кота. Кот нас мудрее. Но и заноситься нет причин: обычаи, приметы, предчувствия — дело проверенное веками, поколениями. Уважай.
Перезимовали у нас кот и щенок. Кот округлился, заматерел снова. Щенок похорошел. Сильный, юркий. Васек. Гуляют вместе. Едят вместе. Спят вместе. Лето, туда и сюда, перепрыгивают улицу, валяются на траве, меня провожают, встречают на дороге, поперек улицы, повдоль улицы и — ничего. «Нива» работает, не заруливаю в канаву…
И жена остепенилась, предупреждает, но без агрессии: — Береги щенка, у него ни отца, ни матери, и кота, Барсика, по мелочам не травмируй, он, разве не видишь, намного тебя человечнее, да и насчет извилин — неизвестно, у кого их побольше!..
1984-1993