Философ
Все в нашем дворе знают: Акимыч — философ. И страдает он только из-за своего недюжинного ума и государственной проницательности, Бог дал ему талант такой… Акимыч еще не старый, но и молодым не назовешь, пятьдесят, наверно, шесть, пятьдесят семь ему, не больше, но голова — огромнее, чем у Маркса, и гораздо лысее. Гигант.
Акимыч среднего роста. Коренастый и мускулистый. По утрам работает на турнике, в неделю раз, иногда два — ныряет в ледяной проруби в Москве-реке и натирает башку махровым полотенцем до пурпурного покраснения. Смуглый, ни единой сединки на висках, на затылке, а через лоб и мимо ушей бегут около двадцати пушинок-волосинок, черные, как нефтяные нити.
Акимыч — русский, но выдает себя за кавказца, а кавказец ныне сходит за любую загорелую нацию. Кавказец — и привет!.. Акимыч когда-то, лет двадцать назад, преподавал в институте маркистско-ленинскую теорию, а в семидесятых годах рассорился на ученом совете и заявил: теории, мол, нет, а есть профанация, и есть могучая демагогическая борода, под которой прячутся члены Политбюро и даже Мавзолей. Мол, иначе — Мавзолей Ильича и заспинные бюсты, воткнутые у Кремля, сдуло бы давно.
После выступления Акимыча председателя ученого совета ударил длинный паралич, а заведующий кафедрой философии скончался прямо на заседании. Заведующего кафедрой Петра Семеныча, рябоватого и сурового, на третий день похоронили на аллее почета Коломенского кладбища, а директор института Нил Евдокимыч, председатель ученого совета, до сих пор, вот уже около двадцати лет, сидит у окошка, у себя дома, слезится и, заметив прохожих, делает ладонями плавные вздутые движения, изображая кустистую Марксову бороду, вроде она растет у него, и опять он слезится, слезится. Язык у него отказался двигаться, а мышление старое и прочное, в полном порядке. Вот и слезится, на новое мышление не переключась.
Акимыч, совестливый и деловой, считает себя страшно виноватым перед покойным Петром Семенычем и перед живым, но слезящимся, Нилом Евдокимычем. В праздник поминовения Акимыч приезжает на Коломенское кладбище и кладет дешевенький букетик на могилку заведующего кафедрой марксистско-ленинской теории, к слезящемуся председателю ученого совета, бывшему таковым до паралича, является лично, пожимает ладонь несчастного и подает ему пачку индийского чая. Ныне чай жутко дорогой, да и достает чай Акимыч у зевак, аплодирующих на краешке проруби, когда в проруби купаются моржи.
Моржи не могут купаться без внимания народа. Скучно им. И когда на льду шумит и аплодирует народ — моржам весело и гордо, и плавается им легко, без вздрагивания и зубовного цоканья. Иногда по Москве-реке, слышал Акимыч, медленно и торжественно проплывает мэр столицы России Попов, мариупольский еврей, сообщают израильтяне, а за ним — очень тоже медленно и тоже очень торжественно — Лужков. А волны, говорят очевидцы, ласковые, сальные, ну аппетитные, значит, вокруг них, вокруг них и дальше текут и расширяются, текут и расширяются, поглощая и популярную прорубь. А два моржа, Попов и Лужков, настоящие моржи, упитанно фыркают и народу подмигивают. Демократы же, богатейшие люди. Чего им кочевряжиться?
А народ — дурак. Сам подмигивает, хотя моржи цакают зубами от холода, а народ цакает зубами от голода — прекрасно. И — плывут. Женщины машут помятыми платками, мужчины — облезлыми шапками, молодежь улюлюкает и свистит. Но Акимыч не любит улюлюкающих: безответственные. Он пробовал, устроившись после института преподавать теорию марксизма-ленинизма в ГПТУ, пробовал улюлюкать и возражать на дискуссиях с зампомхозчасти, демократу ГПТУ Пупулису, но Пупулис надулся и Акимыча вымели из ГПТУ за старое мышление. Пупулис — партийный биограф Маркса, но обновил мышление — перестроечный таракан.
В застойную эпоху Акимыча вымели и в перестроечную эпоху вымели. А разве у него старое мышление? Акимыч доказывал ученикам своим: «Никакого марксизма нет. Есть накопленный капитал, астрономический капитал, у рулевых КПСС и у рулевых страны, данный капитал немедленно не реализуешь, и развернули перестройку: я покупаю, приватизирую стадион, спортивную команду, забор, трибуны, а ты вытаращивай на меня глаза, если денег нет. Как на льду — гляди на моржей, гляди и слушай, фыркают или плывут культурно. Ясно?»
Акимыча попросили из ГПТУ, даже не взирая на то, что в ГПТУ никто не умер от уроков Акимыча и никого не ударил паралич, но попросили. Философия…
Ну и плывут по реке два жирных моржа, гладких, теплых, тяжелых и внушительных, а люди бегут вдаль, за моржами по льду бегут, и приветствуют демократов, либеральных деятелей, не пугающихся восторга.
Рассказываю я тебе, читатель мой неизменный, о моржах сальных, а в глазах моих — вороны, черные вороны, стаи воронов черных. И я не убоюсь птиц зловещих, как?
Черный ворон с лишаем во лбу,
Над Россией горькою летает.
То в тумане, за морями тает,
То сидит на сталинском гробу.
Черный ворон влез на Мавзолей,
Красные припудривает брови.
Не толпа гудит, а море крои,
Русский ветер закружился злей.
Лишь оперся ворон о крыло,
Оторвался от полей немилых —
Вспыхнул свет на воинских могилах,
Птицу в страхе набок повело.
Стая, стая черная ему
Каркает, родимая Россия,
Ты встаешь, предательство осиля,
Не суля пощады никому.
Черный ворон, клюв не раскрывай,
Не следи за русским стуком сердца,
Никуда тебе от нас не деться, —
В скифских долах, ветер, завывай.
Папа римский подымает крест
Или ворон высоко летает,
А лишай во лбу его не тает…
Стаи, стаи черные — окрест!
Перед заплытием моржей дежурные снабженцы из трестов выбрасывали на лед, в палатки, разные продукты и выпивку — щедро торговали тем, чего в магазине и с фонарем не отыщешь.
Акимыч не упускал случая: по нормальной цене приобретал чай у зевак, с терпимой переплатой. Всюду — грабеж.
В минуты проплывания моржей, Попова Гавриила Харитоновича и Лужкова Юрия Михайловича, с той и этой стороны проруби, считай реки, пестрели палатки, дымились шашлыки, вкусно пахли свежие румяные пончики и сверкала в русских непобедимых стаканах водка. Толпа ликовала. Моржи проплывали. Вожди древней Москвы, славянского города, князья наши русские. Один — мариупольский еврей, другой — пока не знаю: подождем немножко. Словом, путь — из варяг в греки!
Акимыч не хапужистый человек, свободный философ. Он выбирал поудобнее позу на бугорке и обращался к народу:
«Уважаемые москвичи! Москва нищая. Мышам и то не хватает где покушать, а собаки, те худеют, кошкам неимоверно трудно: Москва — нищая Москва!»..
Зеваки хлопали, орали, буйно реагируя на большевистскую речь Акимыча. И Акимыч продолжал, совершенно голый — перед москвичами, лишь в трусах, непонятного цвета и модели, Акимыч — морж настоящий, безалкогольного подогрева: «Друзья! Москвичи! Граждане!.. Эти, плывущие мимо нас моржи, оба жулики: богатейшие типы, миллионеры, а за чей счет? За чью приватизацию, спрашиваю вас? Вор плывет за вором, два вора по одной реке и в одном направлении плывут! Им — вода, а нам — беда!» — изловчался философ.
Из толпы выскакивали молодые ребята, хватали Акимыча, быстро одевали и Акимыч надолго исчезал из уважаемого трудящегося народа. Но тут, в последний заплыв моржей, Акимыча не схватили, а напротив — Акимыч угодил в герои. Голый и серьезный, Акимыч декларативно предложил массам:
Первый морж пузат
И второй пузат,
Эх бы, стукнуть их,
Толстых, зад об зад!
И вдруг толпа зашевелилась, заколыхалась и начала раскручиваться, как шайба, стремительно подкатываясь к проруби, к реке. Акимыч кинулся вперед, голый, в трусах, непонятного цвета и модели. Акимыч, как я отмечал, коренастый, мускулистый и закаленный на ветрах накачек, брани, выговоров и увольнений — храбрый. Ясно, не диссидент: запад таких не принимает, да, да, такие на запад и не торопятся.
Подбегает — не верит картине, трагедия: в середине Москвы-реки образовалась всвистывающая воронка, яма. И в ней — Гавриил Харитонович, даже без трусов, Адам и Адам, вращается, вращается, распластанный и молчаливый, затылком вверх. А на нем, в седле словно, джигитует Лужков и руками плавные вздутые, хе, движения, изображая марксову пышную бороду, делает, плавные вздутые движения. А воронка воет, яма, глубокая и погибельная, остальные моржи, моржихи и моржата с берегов, ежась, наблюдают, а прыгнуть не хотят или стесняются. Интеллигенция, капризничает…
Не мудрствуй, а решай, гласит философское изречение. Акимыч прыгнул в яму и воронка, спираль и спираль, завинтила его в ледяную воду. Подплыв к благородным моржам, Акимыч ухватил за шею Лужкова, но Лужков боднулся и выскользнул из пальцев Акимыча, нежнокожий черт, а Гавриил Харитонович, распластанный, вращался и вращался, увлекая на дно и Акимыча. Морж на морже сидит и моржом погоняет: кикиморы!
Акимыч не привык менять убеждения. Хватанул еще по шее Лужкова, а сам лихо поднырнул под Харитоновича и, поймав его за твердую замерзшую тютюльку, поволок по волнам к берегу, не оглядываясь на Лужкова: утонет — тони, но не мешай спасать мэра! Заместителя нового найдут, а мэра и в Париже непросто найти, а в Москве — честных-то руководителей вообще нету, не считая Харитоновича… Акимыч — наивный и рассеянный, но аккуратный труженик.
Волокет Акимыч, а мэр молчит, как будто он не мэр, а мешок с рязанской свеклой, набрякший и непригодный. И думает философски Акимыч: «Господи, за что ты меня караешь? Заведующий кафедрой теории марксизма-ленинизма в могиле лежит, а Гавриил Харитонович на мне едет из ямы. Тоже, говорят, бывший заведующий кафедрой теории марксизма-ленинизма. А бывший директор моего института, Нил Евдокимович, парализован и руками плавные вздутые движения делает, Марксову бороду изображая, и Лужков теперь парализованному Нилу Евдокимычу подражает!..»
Какие-то бойкие голые парни мгновенно подхватили из воды приволоченного Гавриила Харитоновича и удобно усадили его на ковер. За ним — подхватили запыхавшегося Акимыча, строго поставили на ноги около ковра Харитоновича, а Лужков продолжал в яме спиралью, по воронке, крутиться и руками делать плавные бородатые движения… Без бороды и утонуть не желают?
Гавриил Харитонович на ковре сидит и молчит, а Лужков на воронке сидит и молчит. Акимыч рядом помалкивает. Когда же рассеялся общественный гвалт и угомонилось ликование, к Акимычу прижался незнакомый старый морж и в ухо выпалил:
«Ты че, плыли-то чучела, деревянные чучела, болваны!»..
«Макеты?».. — пронеслось в мозгу Акимыча.
А следующий зевака, не морж, в другое ухо Акимычу:
«Ты спас вождей, а тебя убить могут сейчас же, на месте, вот мой телефон, звони, обеспечу молоком и чаем!»..
Акимыч сперва не сообразил, а позже чуток труханул и направился к любимому «Карлу Марксу», Нилу Евдокимовичу, который с утра ждал Акимыча у окошка и делал руками плавные движения, изображая густую эпохальную бороду. Клиника…
Шагнул Акимыч, а из толпы не зевака, не морж, а настоящий, аж закавказский, торговец:
«Ти зыпас правительство Москва?..»
«Я?» — удивился Акимыч.
«Ти мой трух, бират мой, — и торговец приподнял над собой жареного поросенка, — Беры!» — улыбнулся Акимычу. И звонко поцеловал в пятак поросенка: «Беры, он качестванный, жареный свинья, — заключил язычник, застегивая каракулевую шубу и тонко позвякивая золотыми кольцами, — Беры!»..
«Неужели какой-то умелец сидит у истока Москвы-реки и выстругивает их, этих еловых болванов?» — размышляет философ по дороге к Нилу Евдокимовичу, бывшему председателю ученого совета.
А если их всех выстругать и сразу пустить вниз по реке?
1991-1992