Петя и Эмма
Есть люди, которые до скончания так ни разу не услышат своего отчества, как наш Петя. Петя — и все. Омикроскопили и законсервировали. Рыжий мальчик — Петя. И рыжий старик — Петя. Почему — лишь Петя? Глупый? Нет. Смешной? Нет. Потому Петя, что — добрый. Мягкий, человечный, искренний. Это с любовью к нему, долгой и неизменной, на селе — Петя… Даже фамилию его забыли. Жену его не знают как звать, а он — Петя. Детей его не знают как звать, а он — Петя.
Недавно Пете справили в колхозе юбилей: Петя ровесник Великой Октябрьской революции, чем сильно гордится, и к 70-летию, ее и своему, готовился неторопливо, глубоко и достойно. Петя работает и сейчас, как более полувека назад, истопником в главной районной бане. Аккуратно накаливает печь, следит за равновесием парового давления и чистотою в котельной. Петя любит порядок и покой.
За хорошую работу имеет несколько юбилейных медалей, около ста похвальных грамот, правда, так или иначе, привязанных к разным юбилеям: то — юбилей обкома, то — горкома, то — милиции, то — пищетреста, то — дикторши, Эммы Сысоевны, выбившейся в люди из низов города Гвардейска. Ее тридцатилетие отмечали громко, массово, как с трибуны сказал партийный секретарь Сергей Сергеевич Сергеев.
Секретарь посожалел, мол, если бы Эмма Сысоевна была бы еще и не Сысоевной, а Сергеевной, то партия относилась бы к ней более, так секретарь пошутил, родственно, как дочку обожала бы ее, хотя, мол, Эмма Сысоевна, капля от капли, плоть от плоти, советская, дикторша гвардейско-ленинской школы, начнет говорить — доведет, мол, до конца честное идейное дело!..
Секретарь вручил на празднике очередную похвальную грамоту и яркий медный значок Пете за примерный труд. Поблагодарил. На похвальной грамоте изображена Эмма Сысоевна, перед микрофоном, а дальше — Кремль, башни, звезды, самолеты-перехватчики и красное миролюбивое зарево беспощадной борьбы за мир.
Сколько ни вручал Сергей Сергеевич Сергеев Почетных грамот Пете, ни разу Петю не поцеловал, суровый марксист. А вручил от имени трудящихся Гвардейска жемчужное ожерельице Эмме Сысоевне — впился в губы своими и затаился, азиат, будто где-то за углом комсомольским цапнул и мнет дикторшу, или в личном кабинете, когда никого близко нет, телефоны молчат, а со стены мудро прищуривается единственный вождь, Владимир Ильич Ленин, кристальной нравственности человечище и пролетарский наставник.
Петя не дурак, зачем ему жемчужное ожерельице, да еще и от имени трудящихся Гвардейска? Носи да оглядывайся… А похвальные грамоты кому нужны? И хулиганы их не возьмут, и трудящиеся за них не осудят. И Петя на банкете чмокнул в ладошечку Эмму Сысоевну, припомнил ей, как в детстве за ней бежал красный петух по проулку, с твердым намерением клюнуть ее: Эмма с ним не поделилась булочкой, но Петя отогнал задиру, а крохотная Эмма прижалась к Пете и залилась, тогда еще непорочными слезами.
Петя не мог предположить: сколько красных петухов, потом, гонялось и теперь гоняется за Эммой, но Эмма Сысоевна давно не крохотная девочка — вертит высокими петушиными гребешками, как микрофоном на экране, и юбилей, лучший женский юбилей, справляет среди земляков. Хотя юбилеи — холера, трясет ими нашу великую державу и окольные страны, но не Эмма Сысоевна и не Петя их придумали. Есть такие юбилеи и такие юбиляры — золотой звон стоит в Кремле и спать Ленину в Мавзолее мешает.
Так впился-то Сергей Сергеевич Сергеев, горкомовский секретарь, впился, а вытянуться из губ Эммы Сысоевны никак не может. Не может или Эмма не готова его ослобонить, или заклинился, а народ в зале живой, кто хихикать, кто сочувствовать, а тут, дура, жена секретаря, между прочим, тоже секретарь, но не горкома, а хозплемпартбюро, и махни на сцену: — Хватит поздравляться, программа «Время» окончилась!..
Но спас положение второй секретарь, обязанный присматривать за состоянием первого. У них там первый — за вторым, второй — за третьим, и обратно, третий — за вторым, второй — за первым, а за Эммой Сысоевной — строем: первый, второй, третий, это и выдернуло жену Сергея Сергеевича Сергеева на сцену, партийная принципиальность выдернула ее.
Дикторша ответила на вопросы. Разъяснила основную международную заботу — партнерство между СССР и США, военное корректное сношение между СССР и США, никаких соцсоревнований между СССР и США, никаких идейных битв между СССР и США, а им и нам велено верить в бога и посещать храмы в городе Гвардейске и продолжать уценять Ильича. На вопрос о летающих тарелках Эмма Сысоевна ответила так:
«Тарелки летают разные. Треугольники. Квадратики. Тюбики. Смотреть на них разрешается, а в гости приглашать не рекомендуется: свои тарелки на кухне не хуже американских у тех, кто предан Родине и партии!» — оглоушила она секретарей…
Кто-то в громе оваций и благоухания сунул Пете в президиуме цветы и шепнул с угрозой: «Встань, балда, и поклонись дикторше от рабочего класса!».. Петя и выполнил. И уже ехал на банкет в машине, впереди, рядом с шофером, а сзади — Эмма Сысоевна, возбужденная успехом, и с ней Сергей Сергеевич Сергеев. За ними — черная «Волга» второго, за вторым — черная «Волга» третьего. А чины, на подхвате, пасут третьего, за третьим — черная «Волга» начальника милиции, за ним на черных «Волгах» директора, депутаты, контролеры и прочие кассиры и продавцы из КГБ, циркачи ненасытные…
За столом дикторша быстро захмелела и, боясь жены секретаря, партийной супруги Сергея Сергеевича Сергеева, двуногой прялки, брюзжащей, хватала Петю за коленку и несла чепуху:
Я трудилась на заводе
У дедушки Володи,
А у дяди Пети
Отдыхала в декрете!..
Петя не стерпел издевательства и покинул банкет. Говорят, дикторшу и ее свиту на «Икарусе» отправили в Москву, ей и ее товарищам сунули на дорогу по жареному цыпленку. А Петя с тех пор отказался получать грамоты и пить и закусывать на политических банкетах — как бы отошел от общественной деятельности и зажил незаметно, по-человечески, без шума и помпы.
Петя интеллигентный человек и технически грамотный: топку раскочегарит, ежели вдосталь самосвал вывалит на снег, зимою, кемеровского угля ему. Кемеровский уголь не чета донецкому, черному и тающему, кемеровский уголь чист, яйцо к яйцу вроде, и заложи его Петя посуровее в топку — Эмма Сысоевна разденется догола, как, Петя предполагает, на пляже в Сочи или в коктебельном Крыму.
Петя про себя вернулся к детству. И что петух? Клюнул ее — она же и выздоровела. А Петя припомнил иное: Эмма, в пионерках еще, с кумачовым галстучком на шее, курица любопытная, в заречном лагере, лишь проиграет вечерний горн, внезапно врывалась в шалашики и в палатки к детям и дотошно пытала: «Э, что вы тута спрятались, как лежите, бу?»..
Петин младший приятель, верзила Ефим, вожатый, поколотил Эмму легонько за ее капризные штучки. Эмма приставала к ровесницам: «О чем тебя, Маша, просил Сема, б-бу?».. Ее сторонились пионеры, вожатые и приятельницы. А она обороты набирала и кичилась: считала — робеют и заискивают перед нею, перед ее сметкостью и ее одаренностью, данною ей свыше на процветание человечества.
Петух знает, за что клевать, напрасно не полезет в скандал, разумная птица. Про Эмму Сысоевну в районе московские слухи из конторы в контору червями переползали: якобы Эмму на бронированном автомобиле к Леониду Ильичу Брежневу подавали, Ильичи-то, этот и тот, не отворачивались от обнаженных кенгуру. А Брежнев — подавно. Сластена.
И в самый расцвет семидесятипятилетия генсека подали, и опять — к юбилею, Эмму, а он помотал, якобы, помотал мордою важною да и брякнул опрометчиво: «А хде Эмма?».. А та: «Я и есть Эмма!».. А он: «А я решил, вы Эммина мамма, вы же Эмма Сысоевна, ну Эммина мамма, вы хорошо сохранились. Привет Эмме!»..
Эмма расстроилась. Неделю глотала, через час и пятнадцать минут, таблетки от гипертонии, а на следующей неделе погостила на малой родине у секретаря горкома Сергея Сергеевича Сергеева и повеселела. Сергеев Сергей Сергеевич шепнул ей на матраце: «Ты в Кремле первая леди и у нас в Гвардейске первая леди, но к генсеку я тебя не ревную: партия не дает мне подобного права!» Эмма и задрала нос.
Эмму Сысоевну выдвинули в верховные депутаты, а Петя, вспоминая про петуха, бежавшего с твердым намерением клюнуть девочку, иногда вслух сомневался: «А, может, пусть бы петух ее и клюнул?»
На экране же Эмму Сысоевну Петя видеть больше не мог. Только она начинала поскрипывать телевизионным капроновым языком и подергивать гордо микрофонным собачьим носом, Петя выключал гавкающую махину, если это случалось летом, и шел ко мне.
Рыжий, медленный, добрый, Петя садился на ветхое крыльцо и выплескивал обиду.
«Ну, поучился, ну, семилетку закончил. А куда ни ткнусь перед войною, кругом депутаты. Дикторов тогда еще не было на экране… Ну, воевать взяли. Куда ни ткнусь — кругом оккупанты. В Киеве — оккупанты. В Минске — оккупанты. У Москвы — оккупанты. На Волге — оккупанты. Эх!.. А с нами — Сталин. И — Ленин в Мавзолее лежит, эх!..
И прежде чем укрыть в могиле
Навеки от живых людей,
В Колонном зале положили
Его на пять ночей и дней…
И потекли людские толпы,
Неся знамена впереди.
Чтобы взглянуть на профиль желтый
И красный орден на груди.
Текли. А стужа над землею
Такая лютая была,
Как будто он унес с собою
Частицу нашего тепла.
И пять ночей в Москве не спали
Из-за того, что он уснул.
И был торжественно-печален
Луны почетный караул.
Петя после чтения делает паузу: «Эх!»
— Инбер, — заключаю я, — Инбер!
— Кустарник? — уточняет Петя.
— Не кустарник, а стихи Веры Инбер, поэтесса, Вера Инбер!..
Петя мрачнеет:
— Дикторша, поэтесса, похвальная грамота, котельная, секретари, а я Петя… Дай чуток выпить!
Я наливал Пете стаканчик.
— А ты об Ильиче пишешь?
— Нет, писал…
— И-и-х! — Петя, хмелея и горюя, доверялся мне:
— Я бы разобрал Мавзолей. Перевез кубы гранита на лошадях или на машинах за Москву. Нашел бы холм и на нем бы собрал Мавзолей, в точности, каким он есть. Положил бы на прежнее место Владимира Ильича. И всех его соратников и родных, друзей и сослуживцев, продолжателей и корифеев: Троцкого, Сталина, Дзержинского, Свердлова, Менжинского, Ягоду, Калинина, Ежова, Берию, Кагановича, всех, сколько их там, Засуличу, Ворошилова, Микояна, Горбачева, там он или не там, Хрущева, Фурцеву и Клару Цеткин, Ельцина, там он или не там, — всех заселил бы возле Мавзолея, вблизи Ильича, как есть!
— Зачем?
— А зачем переиначивать? Хочешь знать свой наивный или свой мудрый народ и его настоящих лидеров — поезжай на трамвайчике к Савеловскому вокзалу, а там, на такси, до холма, гляди, радуйся, кайся, зеленей, бледней, как тебе удобнее, так и воспринимай, но Кремль — Кремль, Москва — Москва, не смей трогать и переиначивать. Эх!..
— Пожалуй.
— И не бранил бы я никого, не печатал бы об этом в газетах, запретил бы визжать об этом Инберу и дикторше, Эмме Сысоевне, и секретарям. Молча перехорони, молча. Жуть, опять похвальба: Ленин плохой, а я, секретарь, я, Инбер, я, дикторша, хорошая?
Я наливал Пете еще. И Петя, окончательно уважив меня, брал под локоть:
— Ну, разве все, кто Ленину верил, идиоты, преступники, а? Вот ты, идиот? Преступник? А я, учил в детстве о нем песни, идиот?
Петя углублялся в текущую ситуацию и хлопоты:
— Урожай на полях под Гвардейском гниет, кто виноват, царь? Ленин? Мы? Кто? Эх! А за расстрелянных один Сталин виноват? А за бедную Россию царь не виноват?.. Потому и на другом холме, напротив, я бы похоронил безвинных, погибших, оклеветанных и других, зря убитых. А над ними, над ними, над двумя холмами-то, я бы вознес, черный, черный, грустный, грустный, аж страшный, мраморный крест! Понял?
— Крест всему?..
— Всему крест, довольно, кайтесь, братайтесь и работайте! И пусть стоит этот огромный черный крест, а над ним черный колокол, и пусть он, черный колокол-то, — гудит над Россией, пусть гудит. Эх!.. — Петя тряс кулаком. И у себя, затащив меня во двор, лихо распахивал туалет, дощатое громоздкое сооружение: — Во-о! — Петя работал в Гвардейске, а жил в деревне.
На щербатых, внутри, стенах, горбыльной уборной державно горели золотые буквы похвальных грамот: «Похвальная грамота» Воробьеву Петру Григорьевичу и «Похвальная грамота», «Похвальная грамота», «Похвальная грамота», «Похвальная грамота», заклеены стены и пол, и потолок, и порожек. Нельзя их, похвальные грамоты, подсчитать: много, стыдно считать. Не сортир, а огромный научный центр, с лекциями выступай, но где аудитория?..
А Петя смотрит на меня с необыкновенным простодушием:
И пять ночей в Москве не спали
Из-за того, что он уснул.
Спать нормально пора. Работать нормально пора. Да и жить нормально давно пора!
1990