Сновидение
На весь поселок Заветы Ильича, плененный Москвою, была одна продавщица — Люба. Стройная, элегантная, она скорее походила или на приличную вузовскую преподавательницу танцев, или на бывшего районного инструктора КПСС, а ныне — служащую преуспевающего кооператива. Те, где можно, брали, и эти, где можно, берут, только у посторонних зубы цакают…
Одевалась Люба по моде: без крика, но с должным вкусом и ценою — работа на виду. В поселке Заветы Ильича все давно привыкли к Любе, все давно знали: берет. С килограмма картошки — пятьдесят граммов. С килограмма сыра — пятьдесят семь граммов. Правда, сыра теперь нет — только в Армении… С килограмма коровьего масла — сорок четыре грамма. А сахар — тридцать, тридцать пять граммов. Сметана — четыре бутылки кефира на ведро: получается ничего, ешь и легонько вспоминаешь про кефир, а так — сметана, пожалуйста. Колбаса — редкость, потому с килограмма — до шестидесяти граммов берет.
Взгляд у Любы голубой, милый, но пристальный: сразу определит, насколько нагреть можно. Застенчивый взгляд и умный, не сю-сю, му-сю, а работа. Идет Любе голубое: голубая кофта, голубой халатик, улыбка голубая и — обсчитывай. Да за что ругать Любу? Она честная. Берет — напрямую. А не гнет свободные цены. Ведь теперь — купит подлец пиво по два рубля за штуку в магазине, а за углом — свободная цена: пять рублей, и рядом с ним уютный портретик Горбачева, тронь его, мерзавца, он возле Президента орудует!..
А Любе жить надо, молодая и муж молодой, здоровый такой полкан, жрет и себя уважает. Торчит из-за спины Любы, наблюдает: кто задерется — за воротник и долой. Очередь не задерживается, благодарна супругу Любы. Да у нас и убить разрешат в очереди, лишь бы двигаться вперед и вперед к прилавку. Одичали. И есть нечего. Лук, одинокий и горький, лежит — не покупают. И водки нет.
Люба улыбается — в голубом. Белозубая, верткая, смышленая, манит… И заходит старик. Сутулый, дряхлый, пегий, как вылинял: правая сторона головы — седая, а левая сторона — рыжая. И говорит странно: — Здравствуйте, товарищ продавец! — Надевает желтые очки и повторяет: — Здравствуйте, товарищ продавец!.. — У Любы холодеет язык и начинается нервный жар, хотя на улице осень и влажный туманец.
— Здравствуйте! — улыбается Люба.
— Мне взвесьте с килограммчик картошечки и пучок лучку!
— Очень горький! — предостерегает сутулого старца Люба.
— Я и сам не сладкий! — отпихивает ее горбун.
Люба ловко бросает на весы картошку, а потом пытается ссыпать ее в сумку, подставленную стариком, но пегий возражает: — Минуточку, минуточку, товарищ продавец, минуточку! — Старик пристально просверливает горячим зрачком-буравчиком продавщицу: — Пятьдесят граммов взвесьте отдельно, товарищ продавец! — У Любы подрагивают руки и подламываются колени — взвешивает ровно пятьдесят граммов, картофелинку…
— Отложите ее на прилавок, товарищ продавец! — командует дед. И просит килограмм сыра. Люба ищет круг сыра, а вместо сыра ей чудится чья-то неприятная лысая голова, отрубленная вроде топором и ночью подброшенная ей, Любе, на склад: мол, доторгуешься, доколупаешься, стервоза!..
Люба наклоняется к сырной голове и берет нож. Нож-то Люба берет, а старик: — Пошевеливайтесь, товарищ продавец, я тоже вам не из пивной, я занятый гражданин, не тяните время! — Любе впервые неуютно за прилавком, таким знакомым и дорогим, неуютно и страшно.
Она чего-то боится, а чего — не поймет пока. А старик налегает и налегает. Взвесила, отхватив от лысой головы килограмм, а дед сурово: — Товарищ продавец, взвесьте пятьдесят семь граммов отдельно! — Люба вконец растерялась и даже простудно фыркнула носиком, не от испуга, не от гнева, а от внезапной ангины, ужалившей Любу в самую ноздрю, чих простудный приблизился — дела ее, значит, плохи: как ревизор — так нервный тик начинается у Любы или же — аллергия, что случается у ее подруги, Зины, при тряске половиков, ковров и занавесок — сомалийская аллергия: сухая и свирепая, подлее русского тика и ангины…
Отложила пятьдесят семь граммов сыру на прилавке, еле, еле взвесив: куриная как бы слепота настигла и зазастила ее — могила. А пегий просит килограмм коровьего масла. Люба, переборов разруху в теле и в душе, плюхнула черпак, точно — килограмм, а пегий: — Взвесьте теперь отсюда ровно сорок четыре грамма, если у вас нет специальных весов, позор, сорок четыре грамма, прошу, товарищ продавец!
Ложкою, ножом, вилочкой Люба наложила на листочек белой бумаги сорок четыре грамма и нервно опустила на прилавок. А свирепый старик распрямил сутулость да как гаркнет: — И килограмм сахару, товарищ продавец! — У Любы уркнуло в животе, но проворные руки не подвели хозяйку: раз — и килограмм сахара готов, а старик: — Тридцать пять граммов изымите, товарищ продавец, и присоедините их к тем! — показал кивком лошадиным на прилавок. Люба, уже не чувствуя себя, не ощущая конечностей своих, изымает, взвешивает ровно тридцать пять граммов сахару и присоединяет к горсточке продуктов, изъятых ранее из килограммовых заказов.
— Килограмм колбасы! — приказывает дед. И Люба, оглядываясь и зовя, на всякий непредсказуемый случай, мужа, Саню, здоровенного кобеля, отирающегося за стеною прилавка, вечно жующего и чавкающего, тоскующего от безделья болвана, но при галстуке, мордастый лентяй. А дед: — И отделить требую, товарищ продавец, шестьдесят граммов, отделить!
Люба кое-что поняла, догадалась, к чему и куда клонит и уведет ее, порядочную женщину и честную продавщицу, этот, мало кому известный проходимец, поняла, вспомнила и пуще, чем при первых минутах встречи с этим гнусным лешим, с этим, поди, членом КПРФ, запотела, и в животе у нее, как в американском магнитофоне, плавно зашелестела лента: странная мелодия зазвучала, ритмически сродни популярному шлягеру «Джон, не уезжай, не оставляй меня наедине с чертом!»
Люба еще оглянулась по сторонам и немножко вскрикнула, прижмурив чуть-чуть голубые ясные глазки. Вскрикнула и подсматривает: как отреагирует пегий? А пегий — ждет шестьдесят граммов. Взвесила, и почти рухнула за прилавок, щелкая натренированным языком и томясь преступно-политической ситуацией. Прибежал Саня, опрыснул ее водой и грозно топнул на пегого: — Ну, ускребывай отсель, хрен изогнутый!
Но старик будто не слышал. Еще суровей гымкнул верхней губою, подтолкнулся к прилавку потеснее и как взвизгнет: — Вешайте, то есть, подайте сейчас же ведро сметаны, товарищ продавец, ведро, обязываю, ведро!..
Люба окончательно разоблачила хитреца и провокатора. Обхватив ладонями и поддерживая свой музыкальный живот, скакнула из-за прилавка. Но жуткий нелюдской голос железно осадил ее. В голосе столько гремело гнева и воли, столько горело знамен и осуждения, Любе казалось — трескается под нею, как в горах Таджикистана, земля, и она проваливается в пылающую бездну экономического пространства СНГ.
Проваливается, а там, в пылающей бездне, Саня — нетверезо помахивает ей грязным пальцем: «Дура ты, дура, со старым идиотом договориться не сумела, меня губишь и сама свечою испепеляешься!»
Люба закачалась, вернувшись на истошный голос пегого дьявола, у прилавка, закачалась и поставила перед пегим орангутаном цинковое ведро сметаны, правда, не сегодняшней, а недельной, свежей, можно сказать, другие-то недельную сметану годами не видят — более пожилая сметана сойдет, где взять такую-то, недельную сметану, всем, где? Поставила, а дед: — Влейте в нее три бутылки кефира!
Люба, краснея, давление, гипертония мгновенно зацапала ее, — вылила в сметану три бутылки кефира. Вылила, а седопегий старик, вскинув пегоседую головенку, принуждает ее, уже голосом покойника, жутким и неодолимым: — Товарищ продавец, вы должны все теперь съесть, излишки, отобранные вами у трудящихся, съесть, включая ведро сметаны!
И, сволочь, прицыкнул: — Двадцать минут даю на процедуру! — И вытаскивает из аккуратно проглаженных брюк старинные часы, марки «Хуан-бу», китайские, точные, вытаскивает и: — Начинай!..- Люба пятится, а какая-то партийная сила поворачивает ее к изъятым продуктам и наклоняет мордой к ведру. Пятится, а какая-то социалистическая революционная сила поворачивает ее к продуктам и намеревается окунуть ее мордой в сметанное ведро. Как ей быть?
На шум липнет народ. Появляются знакомые, вникают в магазинное событие и разевают рты. Саня, замечает Люба, из роскошного русского мужика превратился в телеэкранного Володю Познера и засеменил, засеменил с микрофоном, цепенея и загадочно задумываясь, за спиною супруги. Да и Люба в себе самой перемены обнаружила: не на инструктора райкома КПСС, теперь, не на стройную преподавательницу вуза или балета похожа она, а на банальную нахальную торговку, воровку, с глазами, подернутыми коммерческим туманом и перестроечной лукавостью: — Где, — вскрикнула Люба, — мои голубые очи? — И, делать нечего, быстро, быстро перемолотила крепкими молодыми зубами изъятые на прилавок продукты. Перемолотила и затаилась: вдруг старик-то забудет про кефирную сметану?..
Люба замедлилась и напряглась. А пегий колонист наклонился над прилавком, да как залает из могилы, из ада, а, может, и с оппозиционных высот, с памятника Владимиру Ильичу Ленину, откуда ей, простой воровке, знать, как залает: — Не губите свежую сметану, ешьте, пока она не прокисла!
Сутулый, дряхлый, нищий, а в отутюженных сереньких брюках и в серенькой отутюженной курточке, серенькие полуботинки и серенький галстучек при серенькой выстиранной и отутюженной сорочке — муравей, сродственный Володе Познеру, забегал, забегал по магазину: — Ешьте сметану, кому говорю, ешьте сметану, иначе я трудящихся позову и акт общественный составлю!
Люба налегает и налегает… Саня на помощь явился. Люба, около ведра с левой стороны, а Саня около ведра с правой стороны, и оба налегают. Стыдно, а кушать необходимо. Пегий леший, зараза советская, бегает по магазину, как муравей по жареной огромной сковороде или Володя Познер по сцене, и орет: — Ешьте сметану!.. Ешьте сметану!.. Ешьте сметану!..
Видит Люба в боку ведра, который она лизала, Санино собачье отражение сверкнуло: «Помоги, Господи!» — скрытно взмолилась дама. Взмолилась и вспомнила себя босоногой девочкой, деревенской наивной простушкой. Дождик закосолапит по улице, а Любашка, крохотулечка светлая, с хворостинкой, за ним. Саню, отраженного в боку ведра, вспомнила, давнего, давнего, монтера, нежного и мускулистого: на свадьбе он рядом с Любой сидит, работящий и веселый. А тут — бок ведра лижет, трус и ханыга, штатный выпивоха, прилавочный зверь и дармоед. Да, две стороны, правая и левая, у медали, две!..
А дед прикинулся огненным драконом. Бьет раскаленным хвостом по прилавку и деньгами сорит: — Ешьте сметану кефирную, а я заплачу и вас проучу! — У Любы носик в грубой нашей сметане, а ведь симпатичный, француженкин носик!.. А у Сани морда полностью выважена в сметану и спиртным кефиром пахнет. Грустно и недостойно им перед москвичами, обывателями соседними. В столице-то без них жулья — целые массы и коммунисты с митинга на митинг перекочевывают, ая-й!..
Вспомнила Люба мать, знаменитую продавщицу, возле Черемушкинского рынка погибшую вместе с другом в автокатастрофе. Мать за рулем собственной «Волги» перекресток не заметила и врезалась в грузовик. У Любы не «Волга» пока, но «Жигули» есть. И друг есть — чемпион, снайпер, не сравнить его с пузатым Саней. Мать толстела и Люба толстеет. Исподволь. И Саня толстеет. А снайпер — изящный и не скупой: вещь понравилась — не жмется. Угощает и обнимает Любу. А толстый Саня, муж, издевается над Любой, монтер вонючий:
Ты в мать, и этому ты рада:
Задев браслетиком весы,
На рубль обставила ты брата
На килограмме колбасы.
И твой поклонник — марафонец,
Его не победил никто,
Переплатил тебе червонец
За очень модное пальто.
Перед глазами васьки, фроськи
Мелькают за торговой тьмой,
Когда пузатые авоськи
Ты, толстая, несешь домой.
Но толще мать и благородней,
Ты, в общем-то, щенок при ней.
Она, хитрее и народней,
Обжуливала нас умней.
И не насмелилась обвесить
На рубль, тут риск довольно лих.
Копейку с каждого, по десять —
Через двоих, через троих!..
А ты не знаешь укорота,
Стучишь браслетиком, постой.
Во всем стабильность и порода
Нужна, а не эффект пустой!..
Это — в поселке Заветы Ильича, а в Москве — почти не балуются подобными фокусами: в Москве воры капризные и широкоохватные, мультимиллиардерные господа.
И вспомнила Люба, как юная она и не жадная, а щедрая и песенная, впервые встала за прилавок. Она улыбнется — ей улыбнутся. Она ласково ответит — ее ласково поблагодарят. И Саня возле нее не торчал, не ревновал, подозревая, а тянул провода по лужниковской линии электрических мачт, светом от Сани веяло, а сейчас?..
Вспомнила Люба и снайпера. Продается: тот от «Промбанка» бежит в команде, то от «Газпрома» соревнуется. Теперь — в личной охране Гайдара подскакивает, богатей!.. А кому Гайдар нужен? Его, крысолова плешивого, никто и убить не захочет. Тьфу. А тоже, как ее Саша, монтер, стихи, говорят, но не девкам, не жене, а Брежневу сочинял. Чирей ельцинский. Паразит.
Вспомнила Люба и нехорошее: генетическое воровство и наследственный обман вспомнила. Сердце ее затосковало по справедливой порядочности и заболело. Вспомнила Люба и счетовода из артели инвалидов «Витязи России», Иону Ионовича Скрипова, контролера и коллективиста, защитника бедных и калек, выстругивающих дорогие гробы в артели для отстреливаемых бизнесменов. Предупреждал он Любу: «Не воруйте, товарищ продавец, в молодости, будете завидно замечательны в старости!».. А не воровать — нищенствовать?
Люба вкусно потянулась и, потрясенная, проснулась в каменном просторном особняке. У плеча ее дышал армянским коньяком противный Саня, сожрал несколько зеленых пучков, менеджер, а на неубранном столе в роскошных английских тарелках спали байкальские омули, подзапеченные на вологодской утренней тающей сметане, которую не в цинковых ведрах, а в голубых, как глаза у Любы, стеклянных флягах уносят составы по международным голубым рельсам.
И куда все идет?..
1993